Цари и скитальцы - Страница 39

Ты поворачиваешься и уползаешь прочь, словно стрелец, сбежавший со стены на встречу с девкой, а мамка её выследила и заперла. И злобно тебе, что зря сбежал, и стыдно пятидесятника. И девку начинаешь ненавидеть, так бы и врезал бердышом по белу пузу. А встретят тебя товарищи сочувственным ковшом дешёвой медовухи, и вот они уже дороже тебе, чем девка. Пьёшь, плачешь и целуешься, и даже дуб-пятидесятник разделяет твою печаль.

Ты говоришь:

— Зови... Богданка.

Невидимый истопник, всё время следивший за тобой по правилам, вколоченным в него Дмитрием Годуновым, летит за Бельским. Ты обнимаешь своего любимца, опускаешь голову на его мощное, немного бабье, жиреющее плечо и жалуешься:

— Богдаша, скучно мне. Теснит...

За дверью затихает скрип — то истопник на мягких сафьяновых носочках отходит дальше, дальше, чтобы случайно не услышать сокровенного между царём и первым его любимцем.

4

В начале марта начался сбор детей боярских и дворян в Береговое войско. Посыльщики Разрядного приказа отправились в уезды, губные старосты возили их по занесённым снегом господским избам, а господа неделями скрывались в охотничьих угодьях и в гостях. Приходилось ждать их, отлавливать в полях и по лесным зимовьям, брать жён в залог и отправлять под стражей в ближнее село. Тогда Аника-воин являлся к воеводе и оскорблённо бил себя в грудь.

В атом году сбор войск шёл легче. Помещики, имевшие дома в Москве и прочих городах, сами свозили туда семьи. Все понимали, что если крымский царь «распустит войну» и мелкие татарские отряды пойдут громить уезды, в глуши спасения не будет.

Полки сбивались по уездам. Земляки чаще оказывались в одном полку. Вопрос: в каком? Никто, конечно, не мог предугадать, в Большом полку, Левой руки или Сторожевом окажется опаснее. Тяжёлым считался Передовой полк (князья Хованский и Дмитрий Хворостинин), особенно опасным — гулевой отряд, разведка. В Большом полку служить почётнее и выгоднее — легче отличиться на глазах начальства. Людей солидных привлекал Сторожевой — охрана обоза и тылов. Вторым воеводой этого полка был назначен Василий Иванович Умной, а государь знает, куда приткнуть своих...

Трусами люди не были. Но многолетняя война на севере и юге вдолбила в их крепкие головы вечное боевое правило: не лезь вперёд. «Дай бог царю послужить, а рану получить лёгкую»; «эх, кабы государю послужить, не вынимая сабли». Пословицы тех лет свидетельствуют, что в самой выносливой, неприхотливой русской армии служили вовсе не восторженные самоубийцы.

Вот почему дьяка Андрея Клобукова, составлявшего «Роспись полкам», не сразу насторожило любопытство неких детей боярских к разрядным — мобилизационным — спискам. Поток поминок — называй их взятками, подарками — всегда густел в Разрядном перед смотром. У дьяков было слишком много прав поднять или убавить годовое жалованье, прирезать землю, переучесть её, и этим правом пользовались все. Писцы, подьячие, может быть, пользовались даже шире: они готовили черновики.

В Разрядном составлялись два рода списков: поимённый, где каждый был указан с числом вооружённой челяди, и полковая роспись, перечислявшая голов и воевод, с общим количеством детей боярских при каждом голове. Списки перебелялись, беловик и черновая копия — противень — передавались хранителю приказа. Вопреки обычаю, Андрей Клобуков сидел теперь в приказе и после обеда, назирая подчинённых.

Однажды к нему явился незнакомый сын боярский и, сославшись на Осипа Ильина, спросил, кто будет головой у муромцев. Андрей ответил, что назначен Василий Мещанинов. «А у рязанцев?» Клобуков насторожился: «Да тебя кто послал — Ильин али рязанцы?» Незнакомец кротко поклонился: «Не обессудь на нашей скудости, осундарь». И выложил на дьячий стол двух соболей, пушистей и ровней которых Клобуков не видел. А он уж повозил соболей по посольским дворам.

Андрей знал, что можно и чего нельзя в приказе. Подарков он не прятал. В комнате были два писца и подьячий Родя Брусленков, он же Скука. Скорчившись на скамеечке, Скука сверял один из списков. Увидев соболей, он так и заморозился, разинув лошадиный рот с таким длинным и подвижным языком, что Клобукову временами хотелось его урезать.

Соболи горой лежали на столешнице, оглаженной локтями и заваленной постылыми бумагами. Соболи пахли необычно — не подопревшей шкурой, золой, мочой после самоедской выделки, а ароматной водкой и каким-то горьким курением. От соболей шёл запах чистых и ухоженных хором. Наверно, они долго хранились в кедровом ларце с заморским корешком от моли. Увидев острое лицо подьячего, Клобуков глупо чего-то застыдился и запихал соболей в запасной короб для бумаг.

Голос дарителя запомнился. Через два дня Андрей опять его услышал за переборкой в соседней комнате. Там сидели писцы с другим подьячим да заходили погреться дети боярские «для поручений». Каморы в приказах были тесные, а стены тонкие. Если взглянуть на здание снаружи, казалось непонятным, как умещается в нём управление целым государством. Но русский человек на службе неприхотлив: столы были у дьяков, писцы и подьячие перебеляли и сверяли бумаги на коленях, сидя на низких лавках. Их можно было усадить на лавку по десятку, как кур на жердь. А почечуйная болезнь была у всех, и кто имел столы, и кто их не имел...

Что нужно щедрому дарителю? Андрей вышел на голос. Тот звучал уже за следующей стенкой. Пока Андрей расспрашивал невразумительно мычавших подчинённых, проситель скрылся.

На следующий день Клобуков должен был сопровождать в Слободу Андрея Яковлевича Щелкалова. Назирателем вместо себя он оставил Скуку Брусленкова — старательного, семейного и преданного делу. Ещё раз настрого велел о списках не болтать, а посторонних гнать.