Цари и скитальцы - Страница 164

164

Друзья его учителей, конечно, люди умные. Но не совершают ли они ошибки, требуя от своих агентов сведений о правителях страны, об отношениях государей с врагами и друзьями, и вовсе не интересуясь этой вот особой областью, страной крестьян. Ведь благоденствие дворянства, а значит, твёрдость власти, деньги и хлеб, возможность найма войск исходят снизу, от крестьян-кормильцев. Страна богата тем, что производит. Счастье Испании — в трюмах с золотом из-за океана; история России, Швеции, Литвы, Империи может повернуться неожиданно для воинов Иисуса в зависимости от сытости и голода, хлебного изобилия и неурожаев, от отношений между дворянством и крестьянами. В России эти отношения не устоялись, здесь явно зреют изменения и, может быть, крестьянская война, три десятилетия назад потрясшая Империю. Надо признать, что англичане добились больших успехов в Московии потому, что изучали её скорее снизу, чем сверху.

Об этом тоже надо будет говорить в Европе, на свободе.

Как он хотел туда! Как он хотел, чтобы его неожиданные мысли нашли отклик у образованных людей, чтобы его латинизированное имя — Елисей Бомелиус — обошло мир на обложке учёного трактата и на дешёвых изданиях памфлетов...

...Во Пскове жило двенадцать тысяч горожан, «готовых к бою», по военной описи. Это число надо умножить по крайней мере на четыре, по числу детей и женщин в средней семье. Город давно уже не помещался в Застенье. Запсковье, Завеличье, Немецкий и другие торгово-постоялые дворы, необозримый Торг с двумя тысячами лавок, клетей, навесов и амбаров действительно казались морем человеческим, в коем отдельный человек может не только скрыться, но потерять себя.

Но Елисей не потерялся. Его узнали и арестовали на Торгу.

В Москву он возвратился под охраной в начале сентября и сразу был взят на пытку.

6

Детей не выбирают. Какого бог послал, того и пестуй. Даже если он в неблагодарном молодом нетерпении торопит тебя к последнему пределу.

В том, что сын Иван тоскует о власти и, следовательно, о смерти отца, Иван Васильевич был втайне убеждён. Когда же разобрали и перетолмачили записки Елисея Бомеля, Иван Васильевич сердито, совсем по-старчески заплакал, не устыдившись Бориса Годунова.

Борис пытался защищать царевича. Иван Васильевич, по родительской слабости, кое в чём соглашался с ним: Иван не мечтает о смерти отца прямо, и даже, возможно, гонит эту мысль. Но, стало быть, есть ему что гнать! А прямо мыслят и говорят другие, он их не останавливает, хмурится и слушает. Когда государь слушает, не возражая, то говорящие начинают действовать. Царевич не понимает этого? Тем хуже для него.

Подавленные замыслы Ивана, отгоняемые им, как отрок отгоняет срамной сон, готовы исполнить Юрьевы, Бутурлины и иже с ними.

В записках Елисея были имена. Оружничий царевича Протасий Юрьев был назван первым из числа самых влиятельных дворян, которых надо иметь в виду «на случай внезапных перемен».

Иван Васильевич не мог не верить Бомелю, поскольку чёртов лекарь, как называл его Горсей, работал на иностранную разведку. Соображения его не были клеветой на сослуживцев, подобно доносам Годуновых. Его хозяевам нужны были проверенные вести.

Расплатой за отцовство слишком часто бывает желчная обида, в коей мешаются бессильная любовь, злость и изумление, и ты не понимаешь, что же ты сделал с сыном, и что тебе с ним делать дальше, и всё твоё заботливое и требовательное отцовство представляется двадцатилетней неисправимой ошибкой.

А делать нечего. Ты даже в мыслях не можешь без содрогания представить сына в изгнании или в гробу. Он тебе нужен. Ты ему — не очень.

Если детей не выбирают, отцов — тем более. Обиды на отца копятся вместе с жизнью и любовью, за двадцать лет неразрешимые обиды и любовь отягощают молодое сердце, внушают пугливую покорность и желание уйти, освободиться. Мысль об освобождении гасла раньше, чем появлялась, освобождение было — смерть отца. Если бы отец просто оставил сына в покое, Иван ушёл бы в книжные занятия. Беседы на политические темы занимали его меньше, чем ближних дворян, но и в беседах он не видел преступления. Он не понимал мелочной страстности отца, ревниво возбуждавшегося при всяком намёке на несогласие. Не говоря уже о совершенно неприличном вмешательстве в семейную жизнь двадцатилетнего сына, по милости отца готового расстаться уже со второй женой...

А, это всё цветики.

Отец великолепно знал, как отвратительны Ивану пытки. И вот теперь Ивану были поручены допросы Елисея Бомеля.

Отец сказал, что лекарь может выболтать тайны их семьи. Никто не должен быть на допросе, кроме пыточного мастера с помощником и отцовского писца. Писец принёс вопросы, составленные государем. Иван прочёл и ужаснулся.

Он приказал пытать чёртова лекаря, ошеломительно разнообразными мучениями не к признаниям вынуждая его, а затыкая рот. Работал до обеда. Обедать шёл к отцу — тоже на пытку и отчёт. Не шёл — волокся, измученный собственным невольным зверством и удивительной живучестью хилого Елисея, увёртливо впадавшего в беспамятство от первой, вполне переносимой боли. Правда, чем дальше, тем выше становился болевой порог, так что однажды Иван вынужден был пресечь болтливость Елисея жжением на решётке — так жарят над кострами телячьи туши.

А временами ему казалось, будто сознание Елисея выработало завидную способность отделяться от мучимого тела и замыкаться во внутренних видениях. Иван ждал этих минут не меньше самого лекаря, но дурак мастер держал наготове воду с уксусом. Облитый ею, Елисей с заметным неудовольствием, даже с какой-то сварливостью на постаревшем лице возвращался в боль, и приходилось снова жечь и полосовать его солёными верёвками. Возвышенный и книжный разум Ивана ссохся от чужих терзаний, сердце уныло и тошно сдавливалось от воплей и скулежа, Иван переполнялся отвращением к грязному человеческому естеству.

164