Цари и скитальцы - Страница 165

165

Сам он лишь однажды испытал сильную боль — когда отец избил его. Его оружничим был в те времена Борис Годунов, он и сидел над ним, выхаживал, внушал, что государь не выполнит главной своей угрозы, не передаст свой скипетр Арцымагнусу... Тогда Ивану и пришло впервые в голову описать жизнь великомученика из святых отцов: ему казалось, что после избиения он способен проникнуть в чувства мучимого человека. Теперь он видел, что настоящие мучения — мерзость и непередаваемая грязь.

Может быть, бог послал ему и это испытание ради будущей книги — жития Мефодия Потарского, любимого его писателя?

Обедая, отец расспрашивал о Елисее. Ивану и без этих разговоров кусок не лез в горло, только вино. Он и вино боялся пить, чтобы не сболтнуть лишнего. Отец вытаскивал руками мясо из общей мисы, сальными пальцами хватался за золочёный кубок, вскользь называл имена Юрьевых, Бутурлиных, Старых. Ивану чудилось, будто отец знает гораздо больше того, что угадал в косноязычных признаниях Елисея он сам, мучитель. В сущности, пытка лекаря была бессмысленна: в его записках содержались откровенные признания, пытка могла только исказить их. Отец испытывал не лекаря, а сына.

— Никак умаялся? — спрашивал он. — На лике тень...

— Сплю дурно.

— Вели себе перед сном сказания баять али книги чти, — отец утёрся, взял с подоконника книгу в чёрной коже. — Хоть эту вот. Сколько в ней мудрости.

Иван насторожился. Отец ничего не советовал зря, без намёка. Ивану казалось непостижимым сочетание в отце жестокости и искренней любви к книгам. Многое было в отце непостижимо, и это убеждало Ивана в том, что отец — прирождённый государь, а он, Иван, нет. Другое дело, нужен ли нашему народу именно великий государь? Великому народу хватает и обыкновенного царя.

Книга была неоднократно перечитана: «Житие Валаама и Иоасафа». Понимая, что отец хочет через книгу поделиться с ним какой-то навязчивой мыслью, Иван взял книгу и унёс к себе. После обеда не спалось. Иван стал перебирать знакомые страницы. Там было, между прочим, сказано о царе Варахии, уставшем от своего высокого поста:

«И раздели убо вся сущая над областию его страны на двое. Постави же сына царём, всякою царскою просвети славою... Князьям же и владыкам, воям и воеводам повеле всякому хотящему идти с сыном царёвым и град некий многочеловечен отлучи ему в царство».

Неужели отец решился дать сыну удел? И чтобы князья и воеводы, тянувшиеся ко двору царевича, все эти Юрьевы, Бутурлины, Старые служили ему, как государю? И неужели справедлива болтовня о граде многочеловечном — Новгороде, где отныне править Ивану?

Была в той книге и другая мысль: о бесконечной усталости всякого истинного страдника, от пахаря до государя. Приходит время, и руки не осиливают ни скипетра, ни держал сохи. Надо уйти. Куда-нибудь.

Иван жалел отца. Но он ещё и знал его. Отцу доставит удовольствие поймать сына на желании уехать на удел в Новгород, и он не только не разрешит ему уехать, но и сыграет какую-нибудь злобно скоморошью шутку над теми, кто рванётся за царевичем. Иван остерегался прямо толковать историю Варахии. Она сбудется, только с неожиданным глумливым вывертом в духе отца.

Счастье, что у Ивана был ещё один родной дом, где его ждали, любили и могли утешить даже после знобящих взвизгиваний Елисея: дом дяди возле церкви Варвары Исповедницы в Зарядье, напротив Английского подворья.

После кремлёвских жилых палат горницы в доме Никиты Романовича выглядели тесновато, столовую почти целиком занимали стол и поставец, а в кабинете было не разойтись троим. Зато тепло шло в этом доме не только от изразцовой печки, но и от стен, обитых недорогим сукном, и от слегка потёртых бархатных полавочников, и даже от ступеней темноватой скрипучей лестницы, ведущей в верхние покои.

В укромные часы перед вечерней здесь собирались родичи и домочадцы, с Иваном приезжал Протасий Юрьев, к сыну хозяина Фёдору заходил Джером Горсей. Никита Романович только что вернулся из победоносного похода, взяв Пернау, укреплённый порт на море. Словно давая воспитательный урок царевичу, если не государю, боярин-воевода выпустил без грабежа и наказаний жителей Пернау и разрешил остаться в своих домах всем, кто хотел. Его поступок вызвал глухую укоризну государя, заподозрившего Никиту Романовича в желании противопоставить Пернау Пайде. Зато потом Никите Романовичу открыли ворота жители нескольких ливонских замков на границе с Инфлянтами. Добром он добился большего, чем государь своим костром.

Но торжества, веселья в доме не было. Юрьевы предчувствовали опалу. Арест Василия Ивановича Колычева насторожил всех. Бояре, пережившие опричнину, имели уже опыт отношений с государем. После четырёх благополучных лет всякая неожиданная перемена толковалась в дурном смысле.

В начале сентября стало известно, что государь решил созвать Земский собор. Были уже заготовлены вызовы братьям Шереметевым, стоявшим с войском на Берегу, и многим монастырским старцам.

— Не понимаю, — удивлялся поначалу Джером Горсей. — Что вас страшит? Собор есть шаг к парламенту в России. На него съедутся представители сословий...

Никите Романовичу не хотелось откровенничать с Горсеем — в последний год Джером был так же тепло, как здесь, принят у Годуновых. Но и отмалчиваться было невежливо и подозрительно. Никита Романович пытался объяснить:

— Большие головы уже летят: Тулуповых, Колычевых. Бутурлины сидят непрочно, есть знаки... Государь соберёт людей не для того, чтобы советоваться с ними, а чтобы его одобрили единогласно.

165