Цари и скитальцы - Страница 149

149

— Антон, что слышно о Граевском?

— Сидит в Троках. Тамошний ключник Бенедикт Васильевич Протасович поведал мне, что на допросах пан Крыштоф вертелся, як на спице, но его прижали с квитанциями и пасквилями. Шляхта требует гласного суда над ним. Но, полагаю, скоро в Стенжице начнётся такой гвалт, что о Граевском забудут.

— Антон, мне надо получить его письмо.

— Пан много хочет... В Троках кроме Протасовича сидят Панове городничий, комендант и писарь. И крепкая охрана.

— Ты знаешь Протасовича. Оп чем ведает?

— В войну — охраной, в мирное время — медовым погребом.

— Наше время, я чаю, мирное?

За дверью Рудак и Крица схватились за грудки.

— Рудак! — позвал Неупокой. — Сюда. Митька, следи за огородом, кто подойдёт к окну, бей без разбора... Антон, ты здесь человек свой, выходы знаешь, знакомцы в Троках есть. Замыслил я опасное...

8

Дорогой в Слободу Василий Иванович Умной заночевал на подворье Троице-Сергиева монастыря. Томясь предстоящим объяснением с государем, он хотел было не стоять заутреню и уже влез в возок, как вдруг на звоннице ударило негромко, жалобно, и словно рука Господня придержала за плечо: куда спешишь, сын мой? Нет ли у тебя дел важнее государевых?

Василий Иванович не своей волей вошёл в распахнутые двери церкви, в её сияющее жерло, услышал возглашения и пение. Слёзы забили горло. Только теперь почувствовал он, в каком окостенении борьбы со страхом провёл последние недели. Он не заметил, как расступились с его пути молящиеся, как некий инок взял его под руку, но не удержал: Василий Иванович пал на онемевшие колени.

Слова священника поразили его:

— Искупил ны еси от клятвы законный честною твоею кровью, на кресте пригвоздився и копием прободся, бессмертие источил еси...

Фраза об искуплении от клятвы имела для Умного двойной лукавый смысл: истинный, как освобождение от проклятия греха, и подменённый размягчённым сознанием — освобождение от клятвы верности земным властям. Здесь, в осиянном чертоге, за белой монастырской оградой и священными камнями церковных столпов, кончалась власть царя. Твоя бессмертная душа вернулась в отчий безопасный дом. Она долго блуждала по миру, загадилась грехом, но разве ты не слышишь, как счастливый отец твой забивает жирного тельца? В далёкой юности, вернувшись после первого похода в отцовскую усадьбу, Василий Иванович такую же испытал блаженную расслабленность и покой.

Он молился долго. Или не молился, а просто, себя не сознавая, стоял, парил в восковом и ладанном тепле, а свечи всё радостнее и обильней разгорались к середине заутрени, и зоревым светом наливались высокие оконца под самым куполом. Свет наполнял Василия Ивановича и озарял в нём лучшее, что было им самим забыто. Ему следовало что-то сделать тут, чтобы сохранить ощущение блудного сына и жутковатое видение крови, всклокотавшей в прободённом горле тельца... «Бессмертие источил еси!»

Так и не вспомнил, не сообразил Василий Иванович, что ему надо ещё сделать у Троицы. Но сел в возок в уверенности, что непременно вспомнит. Побудет в Слободе и вспомнит.

Он приехал после литургии. Народ из церкви занял дорогу, рассеянной толпой чернел на склонах к речке Серой, грудился у моста. Взрослые и детишки катали крашеные яйца. Посадские, уже уставшие от праздности, лениво ждали открытия кабака.

Василий Иванович сразу направился в покои княгини Тулуповой.

Она была больна от злого раздражения, неприличного для святой седмицы. Упорство женской злости, если уж она возникла, всегда изумляла Умного. Он убедился, что женщин можно успешней, чем мужчин, использовать в тайных злодействах. Ещё не выдохнув остатки ладана после церкви, княгиня излила такое благословение на голову Дмитрия Ивановича Годунова — заочно, разумеется:

— Чтобы ему увидеть своего Бориску на осиновом колу!

Да, мать есть мать... Василий Иванович, заметив у дверей сенную девку с идиотически внимательными круглыми глазами, усовестил княгиню:

— Не искушай господа, и да не обратятся твои проклятия на собственное чадо!

— Тьфу, тьфу! — Анна закрестилась, резко отмахивая крупной рукой. — Сил и терпения нет, Василий. Поссорить государя с законной его супругой...

Василий Иванович почувствовал, что надо сесть, ноги не держат. Внимательная девка попалась княгине на глаза.

— Прочь!.. А ныне в церкви мой Бориска хотел стать рядом с государем, а Годунов с Богдашкой... А государь только вот эдак усмехнулся...

— Ты лучше о государыне скажи, — попросил Василий Иванович ровным голосом.

— Што говорить! Четвёртую неделю не бывал.

Умной потрогал сердце.

— То самые козни Годуновых, — спокойнее заговорила княгиня Анна. — Одна надёжа на тебя, Василий. Шепчут они на Аннушку, и моего Бориску поедом едят.

— Тебе известно, что Димитрий Годунов про государыню... клевещет?

— Да будто... мой Бориска... будто бывал. А то всё лжа!

Княгиня никогда не отличалась красноречием.

Всё стало ясно: вот — ты, вот стёсанная плашка, вот — топор. Голос Василия Ивановича не дрожал, только осип:

— Димитрий, княгиня, не замахивается без причин.

Материнское сердце обидчиво.

— Ты постыдился бы!.. Что ж, ежели государыня когда ко мне с советом заходила. Когда и встретились нечаянно... Так то при мне!

— Вели, княгиня, подать мне горячего вина с пустырником. Сердце ноет.

Говорить с Анной больше было не о чем. Всё, что она теперь предпримет из ненависти к Годуновым и из любви к сыну, пойдёт во вред. Опыт показывал, что никого Иван Васильевич не отвергает так бесповоротно и не наказывает так изощрённо, как любимцев. Если Умного что и спасёт теперь, то только его полезность государю.

149