Цари и скитальцы - Страница 59

«Дочери Параскевы» собирались дружно и в ожидании похаживали, как обыкновенно в церкви, ежели поп запаздывает. Федосья намеренно сгущала нетерпение.

Но вот она возникла в белой, до пят, рубахе. Доверенная «дочь» Настя — тихая и тоненькая девушка из слободки — стала укладывать на стол-налой молитвенные принадлежности: серебряную чашку, тонкий ногайский нож, лепёшку-перепечу и два венка из свежих васильков. Внимание ожидающих нежно румянило Настины щёки, их полированная гладкость показывала неброское, глубинное здоровье... Немного искушённый в сравнительном богословии, Неупокой гадал, какие христианские обряды приспособила Федосья для своих нужд. Неужели поднялась её рука на евхаристию?

Женщины загнусили слышанный уже Неупокоем псалом собственного сочинения: «Посереде зверей, брызжущих ядом, мы, дщери Параскевы, приидем к свету...» Под зверями многие понимали мужское население земли, исполненное духа разрушения. Вся голодная тоска деревенских баб и унылая замотанность посадских жёнок изливалась в словах, взятых напрокат из Писания. У поющих были прямолинейно-праведные лица, как бы протёртые перед молебном конопляным маслом. С таким лицом жена затаскивает в избу упившегося мужа.

Потом они прошлись, притопывая, хороводом вокруг Федосьи и налоя. Их пенье стало звонким и ритмичным, со срывом на плясовую. Федосья двигала руками, женщины в такт покачивались. Видимо, это их приятно помрачало, на лицах появились смущённые, но с каждым кругом всё более бездумные улыбки. Иные начали покручиваться на месте, но Федосья строго осадила их. Кто-то уже взвизгнул празднично, по-свадебному...

Что в этой непотребной службе напоминало свадьбу? Перепеча? Два венка? Неупокой и сам не мог понять. Такое было настроение у женщин — горько-весёлое, стыдливо-выжидательное.

Федосья подняла нож, он сталистым клювом блеснул в сиянии паникадила. Женщины замерли.

Тонко, одиноко и от этого особенно жутко затянула Федосья:

Среди горы крутыя
Лежит бел-горюч камень,
На нём сокол, птица острая
Во когтях держит лебёдушку.
Под горою под высокою
Растут тёмныя леса-а...

И начиналось, и кончалось пенье тончайшим подвыванием. Неупокой узнал слова свадебных «воплей», но исполнение придавало им какую-то бесовскую унылость. И — «сокол, сокол, сокол», — зашелестело, залетало над головами женщин, они стали оглядываться тревожно, и кто-то снова взвизгнул. Всерьёз, слезами заплакали две бабы, явные кликуши, с больными, ожиревшими щеками цвета кислого теста.

Федосья топнула ногой. Неупокой откинул занавесь. Он только теперь догадался о своей роли, и, хотя видел её смешную сторону, подчинялся Федосье в ожидании обещанного «открытия».

Женщины расступились. Хотя они встречали его в слободке, теперь смотрели как на незнакомого.

Он подошёл к Федосье. Пока он за занавеской развлекался сравнительным богословием, она пребывала в силовом кругу молебна, и всё его напряжение, весь нездоровый жар копился в ней. Она только взглянула обжигающе в лицо Неупокою, и его дурашливая ухмылка сгорела, как паутинка. «В ней бесы!» — ужаснулся он.

Как все, он верил в бесов, но полагал, что защищён от них крещением. Оказывается, не защищён!

Федосья коснулась его руки. Неупокой стал рядом с нею, лицом к «дочерям». Он сам или, точнее, бесовским внушением догадался протянуть руку над чашей и не отдёрнул её, когда Федосья поднесла к ней нож. Боли он не услышал, только под сердцем ненадолго стало тошно. Федосья и себе надрезала жилу. Их кровь быстро закапала в один сосуд. Федосья, кажется, перестаралась, кровь капала быстрее, Неупокой с трудом удерживал руку над чашей. Не в жертву ли его решили принести порченые жёнки? Он удивлялся своему восторженному безразличию. С утра он ничего не ел, Федосья не давала, а свечи в паникадиле пахли так дурманно... Федосья положила ладонь на его запястье, кровь остановилась.

Она переломила перепечу. От вкуса хлеба рот Неупокоя бурно заполнился слюной. «Теперь пойдём вокруг налоя, — сообразил он. — Да что ж я делаю-то, господи?»

— Люб ли вам сокол, девы? — спросила Федосья.

Девы залопотали:

— Люб, матушка, люб, люб, люб...

Только одна кликуша заорала, выкатив базарные глаза:

— От его волком пахнет! В иордань его!

И женщины послушно запричитали за безумной бабой:

— Иордань, иордань чис-стая!

Они опять задёргались, иные производили неприличные движения, но друг на друга не смотрели, а все смотрели на Неупокоя — кто с бабьим любопытством, кто с омерзением. Будто увидели на нём грязь, её же не отмоешь иначе, как святой водой. Кликуши добавляли воя, страху, горница стала тесной. Помесь телесных испарений и дыхания угнетала свечные огоньки.

— Ох, да на волю жа! — взвилось из бабьей толчеи как бы чадящим пламенем.

Вёрткая Настя подбежала к двери, ударилась об неё телом. Федосья, держа Неупокоя за руку, выбежала следом.

Стояла полная лупа. Её тяжёлый свет давил на листья придорожных берёзок, и листья отгибались к земле упруго, недвижимо. Толпа бежала по дороге к ближнему лесу. Федосьина рубаха зеленела под луной, женщины тянулись за ней приворожённым табун ком. Федосья крепко сжимала порезанное запястье Неупокоя. Он знал, что, если вырвется, жила его откроется и он истечёт кровью на этой зеленовато-белой, пустой дороге. А женщины его потопчут и убегут... Он примирился со своей дикой ролью и бежал, бежал, пока под сапогами не захрустели сучья.