Цари и скитальцы - Страница 41

О чёрном дне больше не думалось. Скуке сильно захотелось дармового угощения. Последнее сомнение — ехать, не ехать к Штадену — отпало. В конце работы он обошёл подьячих и писцов, забрал у них бумаги и сдал в хранилище. Себе оставил только список нижегородцев, распределённых по двум полкам.

Снег развезло, сани болтало, словно по волнам. Подкрашенное небо возбуждало бессловесные предчувствия, посадские бабёнки глядели от заборов, как лихо развалился на санках господин подьячий, и не догадывались, дуры, какие дорогие тайны у него за пазухой. У кабака ждал Скуку человек, приходивший к Клобукову с соболями. Он отвёл гостя в отдельную камору наверху и побежал встречать других.

Вошла женщина с напряжённо-весёлым, заведомо лживым лицом и глянула на Скуку ворожейным глазом. Телом она была крепка и чем-то напоминала ягоду рябину, подморщенную и подслащённую морозцем. Она принесла пива и нарезала провесной солёной нельмы. С жёлто-белых кусков в глиняную миску потёк жирный сок. Скуке сразу захотелось есть и пить.

— Ты кто? — спросил он женщину.

— Лушка Козлиха. Угощайся, — ухмыльнулась она двоемысленно.

Сердце подьячего, подернутое бумажной тиной, затрепыхалось.

— Балуй! Выпил бы.

— Я без вина весёлый, Луша!

Осип Ильин сказал, входя:

— Хватаешься за сладкие заедки... Списки принёс?

Лушка вильнула замызганными полами гвоздичной однорядки. Вместо неё явились двое. Один моложе, худоват в плечах, с блёклой книжной рожей и прищуренными, порченными чтением глазами. Другой постарше, с виду злой и сильный, неотчётливо знакомый Брусленкову. Зачем-то вспомнились стрельцы... Не мог он видеть этого приезжего нижегородца в Стрелецком приказе? Померещилось.

— Ну, чего надо-то? — спросил он нижегородцев.

Те назвали пяток имён. Брусленков сверился со списком, не давая никому заглядывать. Действительно, такие люди были — из Нижнего и Мурома; Головин, Клевец... Скука сказал, в каком они полку, кто голова, кто воевода. Младший подал Скуке потёртый мешочек с деньгами, рублишка на четыре. Говорить сразу стало не о чем, начали пить и есть.

Лушка забегала туда-сюда в поварню, приволокла уху, нежную кашу на миндальном — постном — молоке, немецкую селёдку. Скука с хмельной обидой замечал, что Лушка перестала на него глядеть, ластилась к молодому нижегородцу — то боком об него потрётся, то тронет ненароком тёмно-русый волос. Молодой тоже тянулся к ней, но старший, выпив, стал подозрительнее.

Он даже по нужде поплёлся вместе с молодым. В конце концов Лушка обиделась на молодого и в тёмных сенях поддалась Скуке — дала себя потискать, обследовать руками, но не больше. Спросила у него, сомлевшего:

— Чего им надо?

Скука соврал про списки — как показалось, очень ловко. Лушка в последний раз зажала его руку голыми коленками и вырвалась. Брусленков набросился на жжёное вино, желая напиться впрок, до пасхи. Ну и, конечно, от обиды и тщетного любострастия.

Как он доехал до дому с целыми деньгами и не раздетый ванькой — среди возниц тоже встречались душегубцы — знает его ангел-хранитель и, может, незнакомец, приносивший соболей в приказ. У небогатого дворишки Скуки он — ангел или незнакомец — поддерживал подьячего, пока его любимая супруга высказывала наболевшее. Калитка у дворишки была худая, от пустыря огородец отделялся ивовым плетнём, а дом обыкновенный, с верхней светёлкой. Построить такой дом после пожара стоило три рубля, перед пожаром — рубль...

...После отъезда Скуки Осип Ильин сказал:

— Я вам не врал, ребяты.

— Он что же, любые списки может из приказа вы носить?

— Тебе зачем любые? — спросил Ильин с таким весёлым, пронизывающим пониманием, что старший почувствовал себя щенком.

С кем он тягается в обмане: с опричным дьяком!

— О прочем после столкуемся, — исторопился он. — Пошли, Алёша.

Осип смотрел, как они уходят, пропуская друг друга в низких дверях, и становилось ему всё веселей. Он выпил квасу.

— Степные барашки... Вот вы у меня тут!

Лазейка, оставленная для его совести Юфаром, не обманула Ильина. Он понимал, кому нужна роспись полков на Берегу. Но он не побежал ни к Колычеву, ни к Скуратову, ни даже к своему родичу Грязному. У него был свой умысел, основанный на многолетней практике служилых Посольского приказа. Пойдёт Ильин к Малюте или поостережётся, неизвестно, но деньги он вытянет все, какие можно.

Интерес к приказным документам мучил от века всех иностранных посланников в Москве. Приказные этим пользовались: они продавали иностранцам копии таких секретных грамот, что в западных столицах только вздыхали о падении нравов, а многие не верили, что даже у продажных дьяков такое можно получить. И хорошо делали, поскольку большинство «противней», проданных посольскими, оказывались фальшивкой. Настоящим было только серебро, уплаченное дьякам.

По сходному пути решил идти Ильин.

Татары — не датчане, у них в Москве большие связи. Скука Брусленков был нужен Ильину как доказательство добротности товара... Завоевав доверие изменников, Осип уже считал барыш.

Он был из тех опричных деятелей, которых не обманывали слова. Он знал, зачем ему опричнина, зачем опричнина другим Ильиным, Грязным. «Всем, — объяснял себе Ильин, — охота занять место у долгого корыта, но в голове; не для почёта, а потому, что тут хозяин самое жирное вываливает. А кто в конце хрюкает, тем одни помои достаются». Циником был Ильин.

Опричный боярин Темкин, с коим у Осипа было полнейшее согласие, считал, что без изменных дел многие померли бы голодом. Фальшивые изменные дела росли по мере роста аппетитов тех, кто хрюкал у головы долгого корыта.