Цари и скитальцы - Страница 157

157

Рудак полоснул ножом по горлу Крицы. Кровь потекла сильным, порывистым родничком, а по глазам, уже не распухающим от боли, расплылся сон. Неупокой испытал минутное отвращение к невытертому ножу, засунутому Рудаком под новый, купленный в Литве, жупан. Кровь там закиснет, Рудак надолго пропахнет кровью... Дуплев не помнил, как они по оставленной «лествице Иакова» взлетели на стену и, перекинув вервие, спустились вниз. Блаженно было ощущение мокрых лодочных бортов на обожжённых ладонях.

От Рудака, махавшего веслом, пахло не кровью, а крутым потом. Медленно удалялись факелы на стене. В черноту озера ударила пищаль. Кричали драбы — тише, тише. Лодка ушла за острова, настало время вспоминать, где та протока, что подходит к поляне с оставленными лошадьми. Настало время обсуждать, оправдывать случившееся, освобождая совесть.

Всё к одному и вышло, — сказал Рудак. — Ты бы нарошно не умыслил такое-то. Перстень найдут на Митьке, князю не отвертеться от пытки.

— Мне пытка князя не нужна пока, — заторможенно отозвался Неупокой. — Я кольцо собирался так бросить, вроде утерять на тайном деле. Ещё одна бланкета князя у меня...

— Так я ж и говорю, што вышло лучше, осундарь! Князь у нас ныне на крючке.

— Лишку догадлив ты. Больно дорого — за Митьку... Не вернуть!

— Что ж, грех на тебе, осундарь. Ты его не замолишь, разве боярин Василий Иваныч на себя возьмёт.

— Время теперь грехи считать... Вон они хрупают, причаливай.

Они затопили лодку, распутали коней и поскакали в избушку бортника. Там ждал их Антоний Смит. Выслушав Неупокоя, сказал одно:

— Что вы за люди! Ни чужих вам не жаль, ни своих.

— Помолчи, праведник. Письмо Граевского сам в Стенжицу отвезёшь?

— Сам. Мне теперь надо из Литвы бежать. И хату эту надо спалить, а то пан Волович обесит старика на пытке. Старик ответит: лихие люди налетели, мёд пограбили, а я не виноват.

— Спалить — дело нехитрое... Рудак! Задай коням овса. Митькиного загрузи овсом в дорогу. До света выедем. Неси вина, Антон. Скорее!

...Остаток мая Неупокой ждал Ельчанинова. Тот задержался в Стенжице. В Орше никто не знал о результатах выборов. Кончилось перемирие с Москвой, но на границе было тихо. Пошёл июнь.

Десятого июня вернулся Фёдор Елизарович. И тут же, будто за воротами стоял, к нему явился шляхтич от пана Троцкого, Остафия Воловича. Он сделал представление о якобы имевшем место разбойном нападении московитов на замок в Троках. Одежда одного убитого с исподним явно московского покроя была представлена пану посланнику.

Ельчанинов ещё не говорил с Неупокоем. Однако он с находчивой гневливостью решительно отверг клеветы пана Троцкого, заверив, что московиты все были либо в Стенжице, либо под бдительным присмотром подстаросты Оршанского Сидора Иванова. Тот, плохо помня, чем занимались московиты в мае, поскольку сам позволил себе «прохлад» после отъезда Кмиты, подтвердил, что гости из Орши не отлучались. Убыли тоже не нашли: как числилось по кормовой ведомости четыре дворянина и восемь слуг, так и осталось. Рудак сошёл за Крицу.

После отъезда шляхтича Фёдор Елизарович вызвал Неупокоя.

Едва Дуплев, предвидя занимательный рассказ о Стенжице, вошёл к посланнику, тот снизу ударил его по шее и по уху. Зло, но не больно. Дуплев от неожиданности стукнулся о притолоку. Фёдор Елизарович, развивая успех, с подбегом пнул его домашним мягким сапогом. Потом сел на лавку и сунул бледное лицо и растопыренные ладони. Как все посольские, Ельчанинов был слабым драчуном.

Неупокой изобразил обиду:

— Ты, государь, что меня заушаешь? На душегубство я не своей волей шёл, у меня наказ от моего боярина, да и твоего, государь.

— Умной мне не начальник! Мне Афанасий Фёдорович да государь указ!

— То дело не моего ума. Ты лучше прикажи, я доложу, за что я душу загубил. Оно будет страшнее заушания твоего.

Посланник слушал Дуплева, не поднимая головы. Всё было выверено: расписки князя Полубенского, откупленные русскими, чему остались свидетельства у виленских евреев; копия донесения Ельчанинова о тайных переговорах с ним; княжеское кольцо на пальце Крицы; возможное свидетельство двух московитов и Голубя об обещании Полубенского не вылезать в Ливонию, пока там станет хозяйничать Никита Романович... Графа Арца и Викторина, сносившихся с Москвой, четвертовали при Сигизмунде Августе за меньшее, судили с меньшими уликами. Кольцо и протокол о проникновении московитов в замок, к чему имеет тёмное, но явное отношение князь Полубенский, залегло в коробе Остафия Воловича до удобного времени. И появление в Стенжице письма Граевского неплохо с ним увязывается.

— Жизнь князя ныне от нас зависит, — заключил Неупокой. — Коли его по нашим подставкам да доносам не четвертуют, то уж имения урежут и чин «вицерента Иифлянт и справцы рыцарских людей» отнимут с позором. Он теперь нашему государю поневоле станет угождать, будь между нами мир али война. Завязил когти князь.

— То правда, — согласился Ельчанинов, с обидным и брезгливым любопытством разглядывая Неупокоя. — Но государю я на боярина Умного жалобу подам. И более его людей, ведомых шпегов, хоть меня жги, в посольство не возьму. Мы в Литву с дружбой ехали, а не для душегубства. Я бы таких, как ты, после пяти лет лазучества насильно постригал, чтобы в слезах замаливали свои грехи. Ступай, жаль мне тебя. Я и обедать с тобою вместе не желаю.

3

Письмо Граевского из тюрьмы попало в Стенжицу в самый разгар междоусобий между литовцами и поляками. Вражда копилась с Унии — немилого и вынужденного объединения перед лицом Москвы. Теперь она лезла наружу, словно сыпь, по всякому вздорному поводу.

157