Цари и скитальцы - Страница 130

130

Деревня искала новые пути к увеличению производства хлеба. Крестьяне — люди мирные, они скорее приспособятся к тяжёлым требованиям властей, чем возмутятся. За сотни лет менялись формы владения землёй, распределение тягла и оброков. Крестьянам было трудно жить, в течение последних пятидесяти лет — труднее с каждым годом. Только одно было бесценно и постоянно: за исключением холопов, крестьяне были свободны ми людьми. Одна земля, одна голодная утроба привязывала их к землевладельцу. А в Польше уже вводилось крепостное право, в Ливонии оно было давно известно, война его слегка порушила...

Кроме половников, у Колычевых были старожильцы, холопы и бобыли. Крестьяне-старожильцы платили рубль в год по старине боярину и полтора рубля в казну. Л бобыли сидели на земле непостоянно, в иные годы вовсе не пахали пашни, шли в захребетники к соседям или в работники на господский двор.

Вся эта сложная система деревенских отношений могла запутать пришлого землевладельца. Но если он всерьёз брался за своё хозяйство, она давала богатые возможности воздействия на труд крестьян, на урожай. «Мочный хозяин» исторгал из этой четырёхструнной сопелки резкую, но живую музыку. Когда за те же струны цеплялся неумеха, хищник или просто чужой деревне человек, от диких звуков дохли последние коровы.

Головой колычевского хозяйства была, конечно, Дунюшка. Она почти отказалась от труда холопов, щедро давала в долг серебро за будущую отработку, как было принято в Софийском доме. «Серебреники» казались выгодней; многие полагали, что в будущем они составят основную трудовую силу в деревнях. Другое дело, что от землевладельца требовалось умение считать и предусматривать, чего на всех детей боярских господь не отпустил.

Дунюшка была из старой новгородской помещичьей семьи. Шелонская пятина издавна считалась самой хлебной. Получив землю здесь, Дунюшка не могла не увлечься своим хозяйством до одержимости. Кажется, вся со прежняя любвеобильность перелилась в хозяйственную страсть: у них уже не повторялась ночь её приезда, и к детям, даже к заговорившему Филипке, Дунюшка стала сдержанней. Василий Иванович Умной шутил, что Дунюшку надо бы посадить на место князя Друцкого. (Василий Иванович изредка наезжал в своё поместье в том же Порховском уезде, выменивал у соседей Кофтыревых ближние земли).

Л Венедикт Борисович привыкал к новому положению сельского барина. У него появились любимые места для верховых прогулок, завелась псарня, его сокольник выехал на север за кречетами — знающие люди покупали их только на Печоре. Венедикт Борисович не любил менять дорог, в знакомом чередовании пустошей и перелесков, старых берёз и чёрных ельников была радость уюта, собственности. Случалось, он уезжал на целый день, и как приятно было, проголодавшись, велеть холопу запалить костёр, глотнуть из фляжки домашнего жжёного вина на смородиновых почках и собственной рукой разрезать сочный окорок.

Но ещё лучше было возвращаться под вечер в дом.

От поля Никифора Вакоры дорога шла к усадьбе. Быстро темнело, холодало, сизая мрачность заволакивала небо. Справа угадывалась неосвещённая деревня, где если и горела одинокая лучина, то свет её не пробивался в волоковые окошки. На взгорье манил огнями господский дом.

Тёплые и укромные домашние огни метили горницу-столовую, поварню и людскую. В людской избе девки сучили льняные нити, ткали холсты. Псковский лен славен во всей Европе. С приездом Дунюшки в имение бывшего кромешника пришёл какой-то добрый трудолюбивый дух. Дунюшка и сама трудилась не меньше ключниц.

Размягчённый такими мыслями, Венедикт Борисович приблизился к дому и увидел, что ворота распахнуты, а во дворе стоят чужие кони. Сенные девки бегали в поварню и на погребицу, таскали снедь.

— Кто приехал? — остановил Венедикт Борисович заполошную Лягву.

— Соседи, осундарь! Леонтьев, Пороватые... Я чаю, не с миром приехали, чего-то злы. Государыня их потчевать велела, утробы ненасытные.

Венедикт Борисович вошёл в столовую.

Чужие в доме — такое было первое, почти болезненное, впечатление. Не гости — гости чужими не бывают. Чужие люди по облику и духу сидели за столом в такой же враждебной напряжённости, с какой вошёл и оглядел их хозяин дома.

Он знал их понаслышке, по описаниям крестьян. Вон тот, мосластый, с крутыми выступами на лысоватом лбу, словно его взбугрили растущие рога. — Болото Леонтьев сын. Жестокий и угрюмый человек, знакомец Бориса Годунова. Леонтьев верховодил в уезде дворянской мелкотой. Два брата Пороватых — охотники и забияки, с барсучье-злыми лицами и быстрыми глазами, доставшимися, видно, от прадеда, мордовского князька. Ещё троих Колычев по именам не знал, хотя встречал их в Порхове у воеводы. Тогда вон тот, уже почти старик, поклонился Венедикту Борисовичу — точнее, не ему, а его московской шубе, невиданной в этих оголодавших местах. Зачем они приехали?

Леонтьев встал и еле заметно поклонился. Остальные сделали то же с опозданием, как бывает, если младшие слишком напряжённо следят за старшим. Кстати внесли медовуху. На столе уже были миски с варёным мясом, склянки с уксусом, горой лежала сухая рыбка, на деревянном блюде — гретая капуста.

Ещё раз оглядев гостей, Венедикт Борисович почувствовал мучительное желание мира и любви, как всегда, если неизбежно предстояло спорить, отстаивать своё. В его характере была сильна инерция покоя.

— Гостям мы рады, — сказал он и, задев плечом замешкавшегося Никиту Пороватого, прошёл к своему месту во главе стола.

130