Цари и скитальцы - Страница 101

101

Василия Ивановича Колычева беспокоили татары. Они приехали не воевать, а грабить. У Колычева сохранилось ревельское ощущение бессилия перед разливом низменного и циничного, рождаемого войной даже в обыкновенном, не злобном человеке. Он знал, что разрушение человеческого начинается с малого, а уж когда кровавые и жадные псы разойдутся в душе, их не удержишь, разве погубишь душу.

В сопровождении Неупокоя он обошёл татарскую стоянку.

Подвижный отсвет костерков в снежных ямах искажал приплюснутые лица. Они казались все, как на подбор, бездумно-недоступными добру. Оттаивая над огнём конину, татары рвали её выпуклыми, похожими на камешки зубами, мазали губы сукровицей. По случаю осады они завалили молодую кобылицу и пили кровь. «Греются басурмане», — морщился Колычев. «Однако это лучше горячего вина», — терпимо возразил Неупокой. Что-то в обычаях татар привлекало его, несмотря на отталкивающий вид и запах. Он был уверен, что в обычаях других народов таится неведомая польза, и человека, ищущего правильной жизни или душевного покоя, ждут там нечаянные находки... Колычев оглянулся на татар, склонившихся с ножами над кобылой, и плюнул.

До Молодей он хоть считал татар хорошими вояками. Теперь ему казалось, что он постиг самый источник их азиатской доблести. В её основе лежала стадная злость — кровавое безумие, помноженное на тысячу голов. Но та же отупляющая сила объединила татар в нелепом бегстве через Оку без бродов. Немецкие гофлейты Фаренсбаха шли в наступление зряче, воевали головой. Надо учиться у гофлейтов, выдавливая из себя татарина.

В шатре у государя под вечер собрались воеводы — Никита Романович Юрьев, Сеин-Булат, командовавший Большим полком. Его вторым воеводой был Колычев — это большое повышение после Молодей... Государь лежал на топчане, заваленный мехами, с непривычно румяным от холода лицом. Он мёрз и злился на Бойе, глупо оттягивавшего собственную гибель.

Решали, какую стену разбивать. Со стороны болота скат был круче, ров широк и чист, что приведёт при штурме к большим потерям. Зато стена была пониже, в ней было меньше валунов. Мешала выносная стрельница. Рушить её — не хватит тяжёлых ядер, да и холода поджимали. В ту зиму море у Ревеля так замёрзло, что люди до апреля пешком ходили в Швецию. В полках уже появились обмороженные.

Всё же наметили долбить со стороны болота.

Умной уходил последним. Он задержался, чтобы ещё раз намекнуть государю — придержать татар, не распускать войны по окрестностям. Тот, словно не расслышав, снова заговорил о стрельнице.

— Много не настреляют, государь, — возразил удивлённый Колычев. — Разве станут бить по золочёным шлемам, кого из голов не досчитаемся.

— Кого, как мыслишь? — торопливо спросил Иван Васильевич.

Он не смотрел в лицо Умному. Василия Ивановича сжал и приподнял над шкурами острый, предчувствующий страх.

— Господь изберёт жертву, — сипло ответил он.

Каждое слово стало золотым. Или свинцовым.

— А не величайся, — заметил государь. — Не выставляй богатство-то. В бою без смерти не бывает. Верно, Умной?

Загляд в глаза.

— Истинно, государь.

Василий Иванович ждал последнего намёка. Ежели государь хочет с кем-то из воевод-бояр расправиться, прикрывшись случайностью войны, Колычев должен ему помочь. Без этой кровавой связи государь не станет приближать его к себе, а если отдалит теперь, Скуратов его добьёт. Всё возведённое за год рассыплется.

— Не докучай мне больше, — раздражился государь.

Умной вышел в знобящую тьму. Впервые он совершенно не понял государя. Остафий Пушкин проводил его до шатра, где Колычева ждали нагретые меха, бадья с горячей водой для ног, тёплое пиво и мясо с уксусом и луком — любимое... Василий Иванович ел без вкуса. По углам в жаровне бродили тени, наливались и гасли гранатовые зёрна, змеиные следы, натеки крови. Неуловимо намечались лица. Одно, опасное и ненавистное, являлось с маниакальным постоянством. Как злобный пёс, пока его не зашибут камнем.

Василий Иванович позвал оружничего:

— Степа! Изготовь мне завтра простой доспех с железной шапкой.

— Я золочёный шелом почистил, государь.

— Али ты глух? С железной шапкой, я сказал!

Смущённый Степа исчез за занавеской. Василий Иванович ещё попарил ноги. Лёг. Сон на морозном воздухе пришёл беспамятный, здоровый. Такой сон насылает ангел-хранитель человеку, которого ждут страшные дела, но лучше ему заранее не знать о них.

Наутро Колычев с Неупокоем явились в шатёр Сеин-Булата Бекбулатовича. Василий Иванович не оставил надежды удержать татар. Касимовский царь велел позвать сотника-баши. Тот собирался прочёсывать долину Иервена. Сеин-Булат что-то долго внушал ему, кивая на Неупокоя. Баши разулыбался и стал похож на доброго болванчика.

— Сам девка любит, нам нельзя! — выкрикнул он.

Василий Иванович с новыми силами приступил к Сеин-Булату:

— Ты, князь, внуши ему, что его дело — разведка, а не грабёж! Грабёж потом, потом!

— Мин не коназ, а цар, — с шутливой строгостью возразил Сеин-Булат. — Я повелел. Не смеет!

Улыбчивое, незлобивое лицо его, поросшее, как паутиной, слабой бородёнкой, выразило нетерпеливое желание покоя. Он был царём людей воинственных и жадных, но сам не был таким, потому и укрылся в глубине сильной России от ногайско-русских склок. В условиях войны его баши и тысячники брали над ним полную власть. Они умели убивать, и он им поневоле доверял. Приказывая им не грабить, он совершал подвиг совести. На второй подвиг — проверить исполнение приказа — его не хватит. Баши знал это.

101