Цари и скитальцы - Страница 95

Бомель приплыл в Россию летом 1570 года. С тех пор он много раз получал вести от друзей.

Иногда он сам не был уверен, что вести шли от них. Когда Елисей в последний раз сопровождал государя в Новгород, царица покупала материю у иноземного купца. Один из его слуг встретился с Бомелем в лесочке, куда тот скуки ради отправился за травами. Разговорившись о русских травяных настоях и приправах вроде борщевика, слуга-голландец невзначай упомянул рынок сыров в Брюсселе. Слова эти служили тайным знаком посланца друзей. Слуга начал расспрашивать Елисея о Москве, и государев лекарь дал полный отчёт об отмене опричнины, возвышении князей Воротынского и Шуйского, введении в ближнюю думу Умного-Колычева, недавно выпущенного из тюрьмы. Слуга благодарил за сведения, всегда полезные в торговле, и как-то очень ненавязчиво пожелал ему благополучия в столь сложной обстановке. «Главное — выжить», — сказал слуга. И так всё вышло у него естественно, что Бомель усомнился: да от друзей ли он?

Впрочем, он с удовольствием исполнял наказ — выжить. Обстановка при дворе менялась так резко, что для этого приходилось трудиться.

Друзья не слали ему денег. Его лекарские услуги щедро оплачивались из казны. Здоровье государя с годами, с каждой чарой сладкого испанского вина отнюдь не улучшалось. Он был привязан к Бомелю заботой о здоровье и суеверным любопытством к астрологии. Именно суеверным: Елисею не удалось внушить царю позитивистского сомнения в пророчествах. «Звёзды сомнительно не говорят, — сказал Иван Васильевич. — Ты их сомнительно читаешь. Свою дурость и неискусство на бога валишь». Что ответить?

У Елисея были богатые дворы на Арбате и в Новгороде. Государь требовал, чтобы в длительных поездках лекарь сопровождал его. Он верил Бомелю-врачу. В годы опричнины Елисей так травил людей, что они умирали с точностью до минуты. Неумолимо-практичный ум московского владыки сделал вывод, что лечит Бомель столь же безошибочно.

А Елисей попал в Москву как раз в то время, когда террор, развязанный Басмановым и Вяземским, оборотился против них самих. Простые люди по всей России слышали о новом чародее и ненавидели его. Бояре тоже не любили, но поневоле искали его расположения. В последний год всё изменилось: Бомель почувствовал, что сам должен искать расположения бояр.

Друзья его учителей были уверены, что Елисей не только ради службы следит за изменением структуры московской власти. От этого зависела его жизнь. В предвидении дальнейших изменений он стал оказывать услуги оружничему царевича Ивана Протасию Юрьеву, завёл дружбу с племянником Умного-Колычева Венедиктом и обнаружил общность интересов с новгородским владыкой Леонидом.

Об обещании работать на лорда Сесила Елисей искренне забыл.

После тюрьмы он ко всему английскому испытывал отвращение. Положение англичан в России до приезда Дженкинсона было так жалко, что Бомель был уверен в скорой гибели Компании. Но осенью Дженкинсон добился восстановления привилегий. С ним прибыл на английское подворье новый приказчик Джером Горсей. Он через третьих лиц намекнул лекарю, что хочет встретиться.

Бомель был вынужден принять его.

Поскольку перед Елисеем заискивали многие — а в России это означает визиты и «поминки», — он в своём доме на Арбате оборудовал приёмную: в углу — резное кресло для хозяина, столик для вина и подношений, вдоль стены — лавка с синим бархатным полавочником. Сюда садились те, кому хозяин предлагал. А были и такие, кто стоял. Спесивым Бомель не был, но усвоил, что русские дворяне судят о силе человека не только по числу вооружённых слуг, одежде, выезде, но и по наглости и спеси.

Горсей был принят по-английски, то есть немедленно усажен. Стол был пуст.

Минуты две они смотрели друг на друга, выискивая слабости и поверяя свои рабочие гипотезы.

Горсей держался слишком независимо для мелкого приказчика в присутствии лейб-медика. Бомель заметил с грустью, что Джером, почти его ровесник, хранит все признаки здоровой молодости. Ему наверняка неведомы очки для чтения и головные боли в ясные дни, когда в синих глубинах атмосферы рождаются начала перемен. И с детства Джером не ведал голода: утром ел сдобренный коровьим маслом овсяный «порридж», в обед — жареное мясо и пудинг, а перед сном ему давали молоко или горячую воду с портвейном. Он до старости сохранит румянец и раздражающую живость взгляда. У Горсея был блестящий, антрацитовый зрачок.

Горсей же видел в Елисее не питомца Кембриджа, сына одной с ним европейской культуры, а тусклолицего пособника русского царя, зловещего шептуна, составителя ядов и хранителя таких кровавых тайн опричнины, с которыми его никогда не выпустят из России. Он не испытывал симпатий к Елисею, с трудом удерживал насмешливое: «Врачу, исцелися сам!» Гнилой вид был у лекаря.

Заговорили по-английски.

— Я не рискнул бы, — рассыпался Горсей, — тревожить столь занятую и важную особу, если бы общий благодетель наш, лорд Уильям Сесил...

Бомель не улыбнулся, не кивнул. Ему всё было ясно: предлагалось восстановить связь с Лондоном через Горсея и опекать приказчика в Москве. Джером вколачивал намёки в совесть и память Елисея, словно гвозди. Тот даже не кривился. Смотрел на англичанина бессмысленными карими глазами с желтизной.

Такого Джером не ожидал. В Англии говорили, что на Елисея приходится рассчитывать с большой оглядкой, но чтобы настолько оторваться от английских интересов... Джером спросил:

— Когда великий князь наложил опалу на Компанию, вы, сударь, пытались говорить с ним?