Цари и скитальцы - Страница 85

Солнце поднялось неистовое и сразу стало припекать лошадиные трупы в поле. Понесло плотью. В шатрах стало душно. Неупокой, маясь, бродил по лагерю. Он, никогда не любивший скоплений людей, с ужасом думал, во что превратится русский стан, если хан продержит их неделю-другую в осаде.

Гуляй-город по фронту занимал две-три версты, полверсты в глубину. На его пространстве разместились десять тысяч человек, включая холопов и посошных, столько же лошадей и пленные. Все эти божьи твари должны были есть, пить, испражняться. К счастью, гуляй-город тылом уходил в лес. Там отвели отхожие места и под страхом кнута запретили гадить между шатрами. Плохо было с водой. В лесу накопали ям, куда затекала болотная, с железистой плёнкой, вода. Её хватало людям, но лошади так страдали от жажды, что многие сердобольные отдавали им свою долю. Всё же к полудню пришлось оттащить за лесные засеки два десятка павших коней. Пленным татарам разрешили есть их. Они слегка подкоптили дохлятину на крохотных костерках (в плену старались стать незаметными, все делали маленькое: постели, шалашики, костерки) и съели за милую душу. Русские дразнили их: не по закону убиты лошади, кровь не стекла, Магмет рассердится. Татары смотрели больными глазами: какой закон, если мы превратились в голодных зверей.

Впрочем, как и по всей земле, люди здесь жили по-разному. Одни в шалашах из корья, другие в высоких шатрах, сохранявших прохладу. Еду выдавали по воинской норме, но у иных оказались запасы копчёной рыбы, сушёного мяса и крепко солёного сала. Головы, воеводы и немцы пили пиво.

День проходил, татары не беспокоили. Воротынский понимал невозможность новой вылазки. У отрядов татар, рассредоточенных по левобережью Рожая, были все преимущества для боя в открытом поле. Их осталось самое малое тридцать тысяч. Кони их не слабели от бескормицы и жажды. «Надо ждать, — уговаривал воевод Воротынский, — ждать, терпеть».

Полки Правой и Левой руки, стоявшие на флангах гуляй-города, вели разведку боем. Их небольшие отряды налетали на татарское охранение, оставляли на месте двоих-троих и укрывались за рвами. Так выяснилось, что противник разместился по фронту на пять вёрст. Не обойти.

— Ждать, когда соберутся и нападут, — твердил князь Воротынский.

В ночь на первое августа в лес утащили ещё полсотни мёртвых лошадей и отпели двадцать человек, умерших от загнивших ран.

Война поворачивалась ещё одной негероической стороной: страданием от болезней. В лагере был лекарь и несколько травников, накладывавших на раны овечью «волну» и продававших целебное питьё. С овечьей шерсти в раны попадала грязь. Не хватало мельхана-гнильца, составленного из крутых яиц, сала и конопляного масла. Он вытягивал гной. Делали простой мельхан — смесь еловой смолы, масла и воска. На нечистые раны с диким мясом накладывали купорос. А тут ещё от болот ной воды явилась, как выразился лекарь, «утроба кровавая, а Докторове именуют диссентерия».

— Скифская война, — язвили немцы. — Та неделя подохнем голодом.

Дорогие — в денежном смысле — немецкие гофлейты ещё не были в деле. Их предводитель Юрген Фаренсбах берёг своих и не высовывался, как истинный солдат. Он с семнадцати лет ушёл в наёмники, воевал во Фландрии, а когда гёзы стали давить герцога Альбу, уплыл в Ливонию. В Россию, на новую чужую войну, он попал путём, который казался многим русским путём стяжания и позора.

В Ревеле гофлейты под командой Фаренсбаха служили королю Юхану. Тот задержал им жалование, да и вообще условия работы не устраивали их. Они своим умом дошли до способа давления на работодателя, который позже был назван стачкой: захватили предприятие, то есть Ревельский замок, и хозяйничали в нём без малого год. Только услышав про движение русских к Ревелю, шведы сообразили, что замок надо срочно очищать: выбрали время, когда гофлейты перепились, и несколько десятков кнехтов в шерстяных носках забрались в башню по верёвке. Бесшумно заняли этаж, где хранилось оружие. Дальше — неинтересные подробности возмездия, от которого Фаренсбах сбежал через выгребную яму.

Он увлёк за собой в Россию отряд гофлейтов, кормившихся у окрестных крестьян-чухонцев. Где-то под Ярославлем они решили так же подкормиться в русских погребах. Воеводы кинули Юргена в тюрьму, чтобы не путал своих с чужими. И только отсидев положенное, он был допущен к службе.

По договору гофлейтам полагалось пиво в течение всей войны, и они требовали своё. Им полагалось мясо — давали мясо. В русском презрении к стяжателям-гофлейтам чувствовалась толика зависти, какая-то наследственная безнадёжность — мы-де такого не добьёмся никогда... Неприхотливость русских воинов высоко ценилась западными полководцами, но сами русские считали её не столько добродетелью, сколько вековой обездоленностью.

Неупокоя удивлял Василий Иванович Умной. Можно подумать, что его уже не волновал исход войны. Зазвав к себе в шатёр Неупокоя, он предложил:

— Испей со мной вина.

— Для избиения татар? — уныло пошутил Неупокой.

— Мы своё сделали. Осталось доделать воякам с саблями.

— Запрет нас тут Гирей...

— Сердце у него не выдержит. Он от Москвы Арцымагнуса ждёт. Поставь себя на его место.

— Где мне.

— Думаешь, у царей особый разум? Люди... Случается, конечно, осеняет благодать. — Василий Иванович неприятно усмехнулся. Он в благодать, наверно, мало верил. Трудно сказать, во что он верил. — Выпьем ни за чьё здоровье, а за наше.

Наедине с Неупокоем Колычев расслаблялся, произносил опасные слова. Их связывала тайна пострашнее слов. Вино Умной любил: оно приятно орошало его сухой, всегда напряжённый разум и примиряло с жизнью, в которой он по характеру и должности видел больше плохого, чем остальные люди. Он знал опасность вина, старался не выпивать до завершения крупных дел. Он признался Неупокою, что занят уже послевоенными заботами. Надо представить государю свою работу в должном свете, использовать его короткую и переменчивую милость.