Цари и скитальцы - Страница 8

— Медведь! — позвал Умной.

Дерюжка шелохнулась. Из засветившегося угла вышел квадратный человек. Чуть согнутой спиной, длинными руками и вытянутой головой он походил на псоглавца из «Космографии» с картинками. Что ему скажешь, то и сделает.

— Веди, Медведь.

Медведь коснулся гадливо дрогнувшего предплечья Неупокоя и повернул его к углу с отдернутой дерюжкой. Там на жаровне светились угли, на них стояла тонкая пустая сковородка, раскалённая до прозрачности краёв. Возле жаровни стоял другой человек, совершенно уже гнусного вида — из тех улыбчивых любителей чужого страдания, которые, попав к ворам, особенно охотно убивают, а оказавшись в войске, любят наблюдать, как умирают раненые. При известных нуждах государства таким палачам по сердечной склонности цены нет.

— Боярин, — прошептал ошеломлённый Неупокой. — Ты меня...

Медведь повёл его, как маленького. Он не сдавливал ему предплечья, просто Неупокой поверил сразу, что, если не пойдёт к жаровне, Медведь одним движением перекрутит ему жилы или раздавит кость. Его вели в горячий ужас, и ничего, кроме ужаса, не испытывал Неупокой, пока лицо его не ощутило тепла углей. Цимбалист, прозванный так за тонкое умение играть на самых болезненных телесных узелках, улыбнулся над жаровней, и тут же за плечом его, уравновешивая адскую ухмылку, забрезжил потерявшему себя Неупокою лик старца Власия.

Довольно было выкрикнуть, как выплюнуть, это дорогое имя...

«Теперь увижу, зря ли я наставлял тебя с отрочества», — неслышно для других внушил Неупокою Власий.

В обители, где Власий живал недолго, его прозвали Ветлужанином. В свою келью-скит на просторном берегу реки Ветлуги, где у Печерского монастыря издавна были бортные леса, Власий надолго брал Неупокоя для наставления в пустынножительстве. Всего, чему Неупокой научился у заволжских нестяжателей, что впитал его книжный и восприимчивый ум из учения Нила Сорского, теперь не место вспоминать; но, зная, что придётся Неупокою перенести в Москве, Власий давал ему советы такого рода:

«Идя на пытку, вспомни Исаака Сирина: потщись войти во внутреннее сокровенное твоё... Как на умной молитве, на священном трезвении — ты достигал его, если хотел! — отдели дух от тела и дай телу без чувств принять страдание. Если же изменит тебе это искусство разделения живого естества, вспомни, что нет невыносимой боли, пока ты в памяти. От истинно невыносимой боли и сильный впадёт в беспамятство, а ты не столь силён телесно, да можешь ещё и помочь себе».

Неупокой начал творить тайную молитву. В прошлый великий пост он с её помощью так отделился мыслью от истощённого тела, что вдруг увидел его словно чужое, сверху откуда-то. Это мгновенное избавление от всех телесных тягот, которые в последние недели мучили его, было так эгоистически приятно, что Неупокою не показалось страшным, если он не вернётся в тело. Потом он впал в беспамятство, и голос старца Власия втащил его обратно в жизнь, как барку на бечеве, и Власий сказал тогда, что — вот, Неупокой постиг искусство священного трезвения.

Перед отъездом же в Москву Власий посетовал: «Готовил я из тебя схимника и книжника, а изготовил, видно, воина. Не сулил господь принять тебе постриг...»

Сегодня умная молитва плохо помогала. Разве что помогла проникнуть в мысли и намерения Медведя, который неподвижно, с тупым вниманием на лице натасканного недоумка ждал указания хозяина. Сейчас Медведь обхватит Неупокоя поперёк живота, зажмёт на месте, а Цимбалист с испытующей улыбкой потянет его руку к раскалённому закрайку сковороды — всё ближе, ближе, пока Неупокой не разразится воем и именем. А если промолчит, руку его до кости...

«Зверье, — затосковал Неупокой. — Тупое, страшное зверье. Сколько вас на земле у нас, словно она без аспидов стоять не может! Стол государя окружили... Как свиньи у корыта... Власть ваша поганая... Не надо мной! Где тело моё, уже не знаю... Чаша!»

Дики и растерзанны стали его мысли. Но именно из этой мути медленно стало проявляться нечто твёрдое, оседать белым соляным кристаллом, и было оно тем главным в естестве Неупокоя, что называлось его душой. Душа его стала свободной, но не от тела, а от ужаса страдания, от ужаса, сосредоточившегося отдельно в руке. Только она казалась отделившейся, словно уже сожжённой и потерянной — так прасол, услышав на пустой дороге знакомый свист, заранее списывает в убыток всё, кроме жизни. Неупокой поверил, примирился, что будет боль, рука его поверила и протянулась к боли, но то, что могло не вынести боли и завизжать на весь подвал, с торопливым захлёбом выкрикнуть дорогое имя, было отделено от боли и твёрдо, как соляной кристалл.

Понять это не дано ни Цимбалисту, ни Медведю. Вот почему, протянув руку к сковороде, Неупокой поймал на их неумных лицах такой же неумный и суеверный страх. Не беса ли они увидели в его глазах?

— Назад! — закричал человек на скамье.

Сосредоточившись на предстоящем, Неупокой забыл об этом человеке. Боярин обманул надежду старцев и был уже неважен.

Медведь отбросил Неупокоя от жаровни. Опалился лишь узкий рукав однорядки да на ладонь будто плеснуло раскалённым дробом. Василий Иванович смотрел на тлеющий рукав.

— Ум силу ломит, — сказал неясно. — Пошли обедать, мученик.

Всё совершалось в этом жутком доме не по-российски живо. Вот они в холоде подклета, и в ещё большем холоде двора, пронизанного тягой февральской оттепели после дурной метели. Простое и знакомое строение — конюшня показалась Неупокою забыто-милой, запах её едва не выдавил слезу. Там дремлет и подёргивает кожей измученный Каурко. Пойти бы, положить ему на шею голову, подышать чистым лошадиным потом и овсом... Медведь, бережно обойдя Неупокоя, вынес жаровню и бросил угли в выгребную яму. Они зашипели, будто под снегом, в глубине земли, проснулись грязные гады.