Цари и скитальцы - Страница 71

Выше устья Нары струя Оки бьёт в северный, песчаный и извилистый берег. Он становится всё круче, выше и зарастает сначала лиственным, затем сосновым лесом Очковых гор. Но между ними и устьем Нары есть участок, где русло расширяется, мелеет, намывает острова. За ними — Сенкин брод у села Дракино.

Ногайцы знали русло Оки. Ночью на воскресенье двадцать седьмого июля началась скрытная переброска их ударных сил вверх по реке.

Этот участок оборонялся Сторожевым полком Шуйского и Умного-Колычева.

В Сторожевом собрались дети боярские не столько боевые, сколько ловкие. Под крылышко Василия Ивановича набились вчерашние опричники. К другому опричному воеводе, князю Хворостинину, сослуживцы рвались весьма умеренно. Умница Генрих Штаден устроился в Сторожевой.

Долина у села Дракино из-за крутых изгибов просматривалась плохо. В полку было две тысячи шестьсот три человека (считая одних детей боярских, без холопов). Их надо было либо распределить по берегу на протяжении двадцати вёрст либо сосредоточить на участке возможного прорыва. К Сенкину броду направили дозор — двести детей боярских. Главные силы жались к Серпухову, под прикрытие пушек гуляй-города. По-видимому, Воротынский и Шуйский были убеждены — хотели верить, — что татары станут переправляться главным бродом. Возможно, само их появление вызвало у воевод, уставших ждать, лёгкую панику, затмение ума. Словно забыл князь Воротынский, что обход является любимым манёвром крымцев.

Девлет-Гирей усердно поддерживал его веру. Татары палили по щитам из своих плохоньких пушчонок, кидались в реку, выдирали колья из илистого дна, рубили палисады на берегу. Приём имел название — «травиться» и тоже был не нов: все знали, что татары травятся для отвлечения внимания. Тем временем ногайский мурза Тебердей на подходах к Сенкину броду сосредоточил двадцать тысяч степняков.

Из воеводского шатра Умного-Колычева вблизи Владычного монастыря обманчиво отчётливо были видны перемещения татар на южном берегу. Используя сравнение тех лет, конные толпы на пологих склонах напоминали шелковичных червей, стекавших с ветки. В текучем движении ногайцев на левом татарском фланге не было видимого смысла. Казалось, они напрасно морят коней.

Завечерело. Заокские поля и пустоши приобрели то голубой, то червчатый тона. Туман укрыл от русских пойму. Стрельба со стороны татар затихла. Русские вовсе не стреляли, жалели ядра. Только стрельцы с тяжёлыми гранёными пищалями лениво отгоняли татар от кольев, вбитых в дно реки. Их выстрелы, похожие на удары деревянных молотов, редко сопровождались жалким всхлипом за полосой тумана.

В заросли ивняка ушли дозорные отряды.

Двести детей боярских, охранявших Сенкин брод, весь ясный день испытывали чувство безопасности, укрытости от войны — то, что испытывают все военные в резерве. Они расположились в виду сельца Дракино, на берегу, изрезанном овражками и отделённом от поймы известковыми обрывами. Когда твой конь стоит на бровке обрыва и вражеская сторона распахнута перед тобой, невольно возникает ощущение господства над долиной. Сунься кто снизу: даже не вынимая сабли, сапогом в косую рожу, обратно в реку... Дети боярские всё больше убеждались, как сильно выгадали, притулившись к Колычеву.

Вечером выставили сторожей и развели костры. Сушились. Иные поснимали кольчуги и юшманы: надеть недолго. В протоке, отделявшей от поймы длинный островок, расстонались лягушки, словно для них настала последняя ночь песен и любви. От их урчания кони дозорщиков шарахались в затопленной осоке.

Тебердей собрал ногайцев ниже островка. На островок направил несколько сотен всадников. Они легко затерялись в ивняке, скрывавшем лошадь куда надёжней, чем степные травы. Ногайцев, как и русских, оглушали ошалевшие лягушки, знобил туман. Только ногайцы терпели без костров.

В самый дремотный час рассвета Тебердей послал на русский берег первых смертников. Они должны были отвлечь внимание дозорных. Те подняли тревогу, свистнули стрелы, нестрашно грохнули английские пищали. Смертников оказалось меньше, чем ожидал Тебердей. Ногайцы, осмелев, густеющей толпой полезли в воду с острова, кони срывались в глубину, плыли и выбирались на мелководье, расталкивая мордами сырые крупы более проворных. В эту бы свалку — пищальный залп... Дети боярские стояли без прикрытия стрельцов.

Они заняли оборону, надеясь, что выстрелы и крики привлекут соседей. Туман глушил их выстрелы, да и ближайшие соседи стояли у Владычного монастыря. Дети боярские отбили первый натиск мокрых, теряющих коней ногайцев, но справа кто-то заорал: «На острову-то! Царица небесная!»

Из ивняковых зарослей по заболоченному склону, разбрызгивая воду, текучим строем мчались всадники в вывернутых овчинных полушубках и грязно-белых остроугольных шапках. Над ними нетерпеливо топорщились пики, дротики-сунгу и сабли. Сотня за сотней обтекали пойму и известковые обрывы Дракина, скрывались в неглубоких оврагах и вылетали в тыл русским из отвершков. Маленькие лошадки деловито торопились, по-звериному карабкались на склоны, а выскочив на ровное, радостно прибавляли ходу.

То была гибель, рассчитанная Тебердеем с арифметической грубостью. Теперь уже неважно было, побегут дети боярские от ногайцев или встретят их, чтобы быть изрубленными. Одни бежали; другие от обиды на воеводу Шуйского и на свою судьбу сшибались с ногайцами на пойме возле брода. Только они и прорвались к реке, откуда по рыбацкой тропке можно добраться до устья Нары. А те, кто понадеялся сбежать от боя к рассветно забелевшей звоннице в Дракино или в дальний сосновый лес, были настигнуты в болоте, в ячмене, в оврагах, сбиты с коней, исколоты и порублены под визг мучителей.