Цари и скитальцы - Страница 43

В кабаке забыться было легче, тем более что лишь у редких священников, служивших богу и мамоне, находились умные и тёплые слова. А, выкатившись под хмельком на улицу, весело было расталкивать робеющих посадских, играя сабелькой у пояса. У воинских людей Неупокой заметил какой-то косоватый, разбегающийся взгляд: беседуя друг с другом, они всё время помнили, что на них смотрят с лавочек, из красных окон, с мостовых. Этот народный смотр Берегового войска отвлекал служилых от грустных мыслей о гниении.

Неупокой поглядывал на спутников. Татары ехали ровно, лишь изредка с брезгливостью и беспокойством сторонились пьяных. Те тоже неуверенно крысились на азиатские лики. Игнат страдал. Ему невыносим был вид боевой столицы. Легко, вылив в себя пяток ковшей, доказывать своей обидой право на измену. Ты загляни в глаза, раскрытые в решимости и смертном страхе навстречу стрелам твоих хозяев. Чем лучше ты сегодня сделаешь свою изменную работу, тем больше этих, пьющих и молящихся, погибнет завтра. Действие улицы было настолько сильно, что Неупокой боялся, как бы Игнат не бросился с коня на паперть — только что миновали церковь Зачатия Святыя Анны — и не завыл, рвя однорядку и рубаху: «Убейте меня, грешного!»

Внезапное раскаяние Игната в планы Неупокоя не входило.

Вдоль Китай-городской, заново отстроенной стены они выехали на Варварку, затем к тюрьме и воротам, ведущим в Земляной город. Кулижки — незастроенное болотистое поле — переходило в Дворцовую слободу. До прошлогоднего пожара на Кулижках жили, но князь-наместник Токмаков запретил строительство с внешней стороны Китай-города ближе, чем на полверсты. На Кулижках вольно гулял ветер, играл голым ивняком и берёзками, посвистывал в торчащих из пожарищ трубах. У чьей-то обгоревшей клети стреножили коней.

Невыносимо медленно мрачнело небо. Когда стемнеет, на улицах слободки городовые казаки выставят у костров дозорных, станут хватать прохожих, справедливо предполагая в них воров или лазутчиков: порядочные люди по тьме не ходят. Решили пробраться к дому Брусленкова огородами, поджечь конюшню. Скука бросится спасать кобылу с жеребёнком. Изба его — две комнаты и светёлка наверху, найти бумаги просто.

— Сколько детей у Скуки? — спросил Неупокой.

— Пяток. Куда настрогал столько, непонятно. Что беднее, то плодовитей. От тоски?

Неупокой подумал, что будет с подьячим Брусленковым, когда у него выкрадут бумаги. За вынос из приказа документов — кнут, пытка, в лучшем случае — тюрьма. Жена выдержит в одиночестве недолго, построит свой голодный полк и двинется меж двор... Думал Игнат об этом?

Судя по хмурому лицу, думал. Около часу провалявшись в сыром кустарнике, пробормотал:

— Нету у нас пути назад, Алёшка.

Неупокой ткнул его в плечо. Игнат опять надолго замолчал, временами задрёмывая.

Светлые сумерки зависли над пустырями. Слобожане, усладившись постной молитвой, потянулись из церкви по домам. Слободы успокаивались рано. Кони замёрзли и зашумели по кустам, напоминая недогадливым хозяевам, что надо кормить. Татары отползли к коням, ласкали их и уговаривали потерпеть.

С заходом солнца пономарь стал отбивать ночное время. На третьем русском ночном часу над Спасскими воротами Кремля пробило по-немецки одиннадцать. Звон слышали чуткие татары, Игнат дремал. Неупокой не сразу разбудил его.

Двинулись огородами и выгоном. Все окна были темны. Луна ещё не вылезла. Одни собаки беспокоились. Фруктовый садик Брусленкова выходил задами на пустырь, за невысоким тыном жались к дому огородишко и скотный двор. Кроме кобылы с жеребёнком Скука держал корову и двух свиней.

Всё яростней, с подвывом, гавкали собаки. В их рёве слышалась уже обида на хозяев: зачем не вылезаете, не убиваете воров, вон же ползут и стелются по огородам их горькие, кислые запахи, перебивая родную вонь конюшен, выгребных ям и тающей подзолистой земли. «Не страшись, — утешил Игнат Неупокоя. — Посадские не выглянут. Пока собаки лают, воры во двор не сунулись. Вот перестанут лаять — значит, убили их, — тогда бери топор, выскакивай». — «А если к соседям лезут? Брусленковский пёс не лает». — «То забота Брусленковых. В Москве такой разбой, что лучше не высовываться».

Собаку Брусленкова отравили днём. Татары зашли поторговать и кинули отраву в потрохах.

У задней стены конюшни залегли. Татары выбили огонь. Огненной смесью полили брусья. («Такой же смесью, — пояснил Игнат, — опричные велением государя поливали новгородцев и пускали голыми по снегу»). Конюшня занялась. За стенкой изумлённо вскрикнула кобыла, с пискливым переливом отозвался жеребёнок. Когда огонь поднялся выше кровли, на крыльцо выскочил кто-то в белом, а по сеням забегал свет.

Босой подьячий по лужам кинулся к конюшне. За ним со свечным огарком выбежал холоп, огонёк сразу прихлопнуло встречным ветерком. Неупокой, Игнат и один татарин проникли в сени дома. Из сеней дверь вела в подклет, другая — в горницу. Была ещё лесенка наверх, оттуда звали: «Мамко, мамко!» Горящий трут был наготове, быстро нащупали светец, зажгли. В комнате был сундук, стол, лавка, киот с иконами. В сундуке лежала одёжка, за киотом татарин отыскал полотняный мешочек с копейками. Неупокой брезгливым шёпотом велел: «Оставь!» Игнат махнул рукой: «Копейки Скуке не помогут».

Вышибли дверь в другую горницу.

В высоком поставце горела свечка. В углу висела люлька, рядом стояла кровать-плетёнка с сенничком. В них лежали малыши-погодки. Один уже устал кричать, другой готовился. Посреди комнаты в одной рубахе стояла тощая иссосанная баба с замученным до безразличия лицом. На нём, однако, были заметны плохо смытые румяна и сурьма. У окна на небольшом дубовом столике лежали перья, песочница, чернильница и лубяной коробок.