Цари и скитальцы - Страница 35

Хозяин веселился. Он был доволен собой и в меру пьян. В избе было тепло и тихо. Хозяину хотелось, чтобы Неупокою тоже стало хорошо. Он открыл кипарисовый ларец и вынул из него бумагу, покрытую закорючками и точками.

— Читай!

— Я же по-русски бредил.

— Но диван-эффенди в Бахчисарае не понимает русского. Это письмо — ему.

— Перетолмачь!

Хозяин не ответил. Налил вина. Неторопливо и с удовольствием заговорил:

— Хочу понять: зачем вы держитесь греческой веры? Учение нашего пророка непротиворечиво и стройно, как минарет. Ваши полки святых, учение о троице и воплощении похожи на ваши церкви со множеством луковиц. Пестро и двоемысленно: един ли бог? Почему самые умные из вас не переходят в нашу веру? Ведь самые умные из нас переходят к вам на службу.

Неупокой перестал соображать, что плетёт голубой татарин. Кому он сам-то служит? Или этот кувшин не первый у него сегодня?

— Коли вы к нам на службу едете, стало быть, бог за нас?

Татарин грустно взглянул на Неупокоя, и тот почувствовал себя болваном.

— Может быть умная вера и бедная, слабеющая жизнь. Яйла, истоптанная овцами, мелкие поля с ячменём в сырых долинах. В Крыму нетрудно прокормиться, но трудно нажить богатство. Ваша страна богата.

— Не заметно...

— Бедный народ, то правда. Но богатая страна. Великая. Через сто лет будет ещё больше. Крымский юрт ста лет не проживёт.

Неупокой решительно не понимал татарина.

— Не удивляйся и не лови меня на слове, — продолжал тот. — Мы не увидим гибели Крымского царства. Но она придёт, раз уж такие юрты сгинули, как Золотая Орда и Казань. Мурзы, отъехавшие к вам в Звенигород, Романов и Касимов, живут в довольстве, а которые в Крыму, должны воевать. Война — самая тяжкая работа.

— Вот и сидели бы...

— Не обольщайся. Мои слова — о дальнем будущем. Оно не повлияет ни на твою, ни на мою судьбу. Вражда Москвы и Крыма нас переживёт. Расскажи снова о себе. Я сверю твой рассказ с твоим бредом, чтобы узнать, правдив ли ты со мной. Чего твой брат не поделил с Грязным? Какую рыбу?

От голубого татарина исходило опасное обаяние ума. Неупокой всегда тянулся к тем, кто, «мало пищи и пития приемля, живёт как бы меж смертью и бессмертием». Так говорили о книжниках. Чем бы ни занимался книжный человек — от переписки книг до шпионства, — он сохраняет сознание ничтожности всех этих внешних дел перед лицом перетекающего времени и божьих непостижимых замыслов. Книжные люди узнают друг друга по усмешке, мягкой насмешке надо всем, о чём они хлопочут ради ближних и дальних.

Когда вино в кувшине кончилось, голубой сказал:

— Ваш государь с опричными делает то, чего не сделали бы тысячи лазутчиков с мешками золота. Он превращает свой народ в своих врагов. В Бахчисарае знают это по прошлогоднему походу, но то, что ты поведал мне, вошло в моё сердце, как игла. Я помогу тебе отомстить убийцам брата. Но я не хозяин себе. Мои начальники не слышали рыданий в твоём голосе. Они верят делам. Не осердись: покуда ты не повязан кровью, с тебя не спустят глаз.

— Как тебя называть? — спросил Неупокой.

— Зови меня Юфар. Ты чином и, конечно, родом ниже меня, но мы родичи по духу, что важнее. Мы ещё побеседуем с тобой о высшем знании... Скажи, а кто такой Ильин?

— Грязные-Ильины...

Нет, дьяк в приказах. Тоже, стало быть, родич Василия Грязного?

— А, Осип Ильин! Главный дьяк Ямской избы. Большой человек. Никак вы под него копаете?

Юфар не ответил.

— А кто из дьяков ближе к войску? Мы слышали, некий Клобук?

— Андрей Клобуков — имя известное.

— Значит, Игнат не врёт.

— Ты и Игнату не веришь?

— Я никому не должен верить. Совпадут вести — верю. Двое одинаково соврать не могут, если не сговорятся... Тебя отведут в избу, ты будешь жить с Игнатом. О твоей службе поговорим завтра.

Юфар резко крикнул по-татарски. В горницу, согнувшись, вошёл Матай. Он блудливыми глазами улыбался, чуть не подмигивал Неупокою, словно другу. Что ж, причинение боли намертво связывает людей. Неупокой Матая не забудет. Игната тоже. Он чувствовал, как с появлением Матая, посланца тупого и злого мира, сгорает, словно бумага на обманчиво-чёрных углях, его симпатия к Юфару. Он был среди врагов.

На улице Неупокой вдохнул густого мартовского воздуха и осмотрелся. (Мартовский дух: настой из почвенной и снежной влаги, талого конского навоза, щепы, развеянного дыма давно протопленных печей и мёртвой, вылезающей из снега зимней копоти). Он был, по-видимому, за Москвой-рекой, в Заречье. В дальний просвет между домами темнели массивы леса или садов — не царских ли? Слободка состояла из десятка изб, низко увязших в болотистой земле, без подклетов. На задах огородов виднелись войлочные юрты и даже берестяные шалаши. В них непривычные к избе ногайцы жили летом. Посреди улицы на затоптанной площадке стояла изба побогаче, с башенкой и гульбищем под самой крышей: мечеть. Татарская слободка обрезалась полем с конским выгоном, а дальше начиналась русская застройка вокруг серой, обгоревшей сбоку деревянной церковки. Тёмная луковка её так больно и приветно кольнула Дуплева, словно он долго прожил на чужбине и вот вернулся.

Игнат Шишкин, бывший стрелецкий пятидесятник, беглец и изменник, ждал их на пороге крайней избы. От острого удара злобы и счастливого сознания, что этого человека именно он, Неупокой, подведёт под пытку, пришлось остановиться и снова медленно вздохнуть. Стал слышен ветер с поля, звон ботал на конских шеях. «Месяц Дей побеждён...»