Цари и скитальцы - Страница 134

134

— Наши не убегают навсегда, — сказал он Дуплеву. — В немцах жизнь тощая. Зато коловращение людей делает наше княжество частью Европы по духу образованности. Вы — отгорожены.

— Не вами ли?

— И нами. Покойный Жигимонт считал опасным проникновение в Московию художеств и наук. Мне часто кажется, что ваш государь того же мнения, тольки с другого боку. Прости, я говорю, что на сердце легло.

Похоже было, что Кмита призывал к такой же откровенности Неупокоя. Дуплев печально поддавался:

— Верно, у нас боятся еретических свобод. Зато у вас их слишком много. Где это видано — государя выбирать?

— Что ж, всякое государство когда-то старится и пропадает. История народов не знает вечных царств. Другое дело — в каком царстве люди счастливее. Не ваш ли Пересветов писал: в котором царстве люди порабощены, в том царстве они не храбры.

— У вас крестьяне порабощены.

— От них требуется не храбрость, но трудолюбие. Пусть будут храбрыми дворяне.

По первому снегу Кмита позвал Неупокоя к себе в Смольяны:

— Сберутся сердечные друзья, будет охота, музыка. Я не зову прочих московитов, бо моя душа к единому тебе лежит.

Любезность Кмиты, потерявшего счёт иностранцам, проезжавшим Оршу, отдавала пряным мёдом, но была искренна.

Неупокой по разрешению Давыдова принял приглашение и не раскаялся. Имение Филона Кмиты открыло ему частицу княжества Литовского.

Лес, раннезимняя болотистая глухомань. И вдруг — открытая долина мелкого ручья, такая мощная, что становилось непонятно, как этот слабосильный ручеёк размыл и вынес столько земли. А он всего лишь трудолюбив и терпелив. Характер его передаётся деревушке под соломенными кровлями, с какой-то сиротливой откровенностью лежащей на дне долины.

Крестьянские дворы не создавали впечатления бедности, скорее — врождённой скромности. Скупо нарезанные пашни сползали по пологим склонам. По свежему снежку к стогам пролегли трудные колеи. Над каждым стогом — кровелька.

А надо всей этой бережливой жизнью вздымался на холме замок Филона Кмиты. В сытом и строгом одиночестве он отгораживался от деревни, от всего мира серыми стенами из валунов и грубо слепленных округлых кирпичей, похожих на плохо пропечённый хлеб. Неупокой, привыкший к бревенчатым заметам боярских усадеб, дивился привилегии литовского помещика воздвигать эдакие крепости.

Рядом с замком не возникала даже мысль о том, что люди под соломенными кровлями способны возмутиться против господина. Но было у него ещё другое назначение: замковые ворота не всякий раз отворялись и перед возным короля. Несколько тысяч замков по всей стране служили соборной крепостью дворянства Польши и Литвы — в ней они были защищены от притязаний государства. Пусть замок чаще был лишь символом независимости дворянина — такие символы формировали независимый характер. Ни Сигизмунду Августу, ни следующему властителю страны в голову не могло прийти вводить в Литве опричнину. Её не потерпели бы...

Так же отдельно, как замок и деревня, на возвышении стоял костёл — тяжелостенный, белёный от земли до шпилей. Он был опорным камнем Речи Посполитой. Католицизм из Польши проникал в Литву, многие паны радные покинули православие.

Между костёлом и деревней, на правом борту долины, стояло ещё три-пять дворов. Каждый был окружён собственным полем, от каждого вела отдельная дорога — к покосам и слободке возле костёла. По объяснению Кмиты, то были хутора. В них жили выделившиеся из деревни крепкие крестьяне. Они пахали не только собственную пашню, но подговаривались пахать наездом дальние земли, которые ни Кмите, ни деревне было не поднять. Филон Семёнович делился замыслами:

— Мало-помалу все хозяйственные мужики переберутся на хутора. У них урожай много богаче деревенского. Нам надо много хлеба. Хлеб — деньги, деньги — драбы и оружие. Потребуется — мы мужиков в холопов обратим, но кто станет давать много хлеба, сделаем своеземцами. В Московии сколько с обжи берут?

Этого Неупокой не знал. Он плохо понимал хозяйственный восторг Кмиты, хотя и чувствовал в его суждениях какую-то недобрую правоту. Ему представилось два поля — московское и литовское. В кромешной тьме земли колосья корнями перехватывают друг у друга почвенные соки, под ветром бьют друг друга тощими метёлками, и побеждает поле, на котором гуще и тяжелее хлеб...

— Пане милостивый! — шутливо возмутился он. — Хлеб для людей нужен али для войны? У нас мужики общиной живут, друг другу помогают, подати разрубают по совести, кто сколь поднимет...

— Вспомни, сколько у вас земли пустует!

— Любовь между людьми не дороже ли земли, пан милостивый?

— Дороже, если земля — всего лишь прах. А если это родина?

Филон Семёнович помолчал.

— Приходит такое время, пан Неупокой, когда богатство становится важнее храбрости. Которая страна сумеет постоянно наращивать своё богатство, та победит. Нельзя позволить ни мужику, ни государю разорять страну.

Они въехали в замок по мосту через сухой, заросший ивой ров. Стены и башни сразу заслонили солнце. Башни были намного выше стен. К самой высокой примыкало трёхъярусное каменное строение — донжон. За его окнами-бойницами с косыми перекрестьями решёток угадывалось множество горниц, переходов и сеней, лестницы с ловушками и жуткие подвалы. Неупокой подумал, как холодно жить в каменных ячеях...

Но в нижней горнице величиной с небольшой дворик — зале — не чувствовалось каменного неуюта. Стены были обиты деревом, увешаны звериными мордами, на двух коврах обильно сверкало серебром и костью старое оружие: немецкие мечи, персидские сабли, татарские луки. Жар из рубиновой пещеры камина, полной угля и саламандр, рождающихся, по утверждению учёных, в огне и с дымом улетающих в трубу, — жар достигал дальнего угла.

134