Цари и скитальцы - Страница 110

110

Он создал такую власть, то есть такую оборону против своего народа, что ни посадские, ни задурившие служилые, ни крестьяне не мыслили сопротивляться ей.

Иван Васильевич только опасался, что с отменой опричнины кое-кому могло почудиться, что эти скрепы сняты. Особенно опасно непокорство среди служилого сословия. Два года было тихо.

Но вдруг, по возвращении из Новгорода в Москву, Ивану Васильевичу опять пришлось заняться изменным делом.

Странные вести шли с Оки. По отзывам служилых, там Воротынского только не носят на руках. Проникли слухи о каком-то поминании павших, где вместо государя пили здоровье князя-воеводы. Иван Васильевич, чувствительный к малейшему оттенку недоброжелательства, угадывал сгущение нелюбви к себе в Береговом войске. А тут ещё случилось и вовсе неприличное.

Донковский воевода Василий Грязной попал к татарам в плен!

Известию поверили не сразу. Донковский воевода — не дозорщик. Выяснилось, что казаки, сопровождавшие его, ушли целёхоньки, а под Грязным будто убило аргамака. На южных рубежах высвечивался явный непорядок.

Тем временем на Серпуховской дороге, в колодце одного заброшенного яма, был найден труп. Он был уже попорчен сильно, однако по дешёвому кольцу с собачьей головой угадывался кто-то из опричных. Возможно, человек Грязного. Дело сперва попало главе Разбойной избы Василию Щелкалову. Тот, догадавшись о подоплёке, отдал его Умному-Колычеву.

Умной был занят посольскими делами и не придал значения докладу Щелкалова. Тогда Василий Яковлевич подстраховался: подал письменную «память» Дмитрию Ивановичу Годунову. Тот отвечал за безопасность государя. Вопрос безопасности царя всплывал, если убитый был тем, о ком догадывался Щелкалов.

В отличие от Колычева, Годунов рьяно озаботился расследованием. Он угадал болезненное внимание царя ко всему, что можно было связать с Береговым войском и упущениями князя Воротынского.

Скоро в столицу вызвали для объяснений воевод Одоевского и Морозова. Они, как водится, валили на начальника. Пока приказные записывали их путаные речи, Дмитрий Иванович послал людей в Донков и Серпухов. Мало-помалу те вышли на слободку Высоцкого монастыря, один из иноков проговорился, что Грязной искал у них писца. Писец потом пропал — игумен сокрушался, будто послал того за рыбой, и инок сгинул с монастырскими деньгами.

Для привлечения к суду первого воеводы Берегового войска было так мало прямых улик, что в упущениях по службе решили обвинить только Морозова, Одоевского, Хворостинина. Воротынскому приписали нелепое покушение на жизнь государя с помощью ворожбы. Вряд ли нашёлся хоть единый человек, который этому поверил. Все понимали, что дело не в статье Судебника.

В августе Воротынский и Хворостинин были отозваны в Москву.

6

Чем старше становился Иван Васильевич, тем тяжелее переносил участие в допросах. Но чем он становился опытнее, тем яснее видел, что не сумеет достигнуть главной цели жизни, не принося страданий.

Меньше других ему хотелось мучить князя Воротынского. Тот первым крикнул ему когда-то: «Государь, Казань наша!» Именно «наша», а не «твоя», как выразились бы опричные прихлебатели.

Иван Васильевич сумел внушить себе, что сам желает князю гибели. Но если бы он вдумался, то обнаружил множество людей, которые не примирились бы с прощением князя. Сотни детей боярских всё ещё надеялись, что государь за них, против бояр. Опасно было обмануть их веру, как и не оценить ретивость Годунова, чтобы он впредь её не потерял.

Воротынский лежал на скамье рядом с жаровней, полной углей. Товарищ пыточного мастера подбадривал огонь кузнечным мехом. В подвале было угарно и пахло земляным полом. Судя по опалённой сбоку бороде, Годунов уже подпёк князя, испытал на боль. Мастер с клещами ждал знака государя. На мастера, а не на государя косился Воротынский в какой-то тошной панике.

— Покаялся бы ты, Михайло, без мук, — сказал Иван Васильевич.

Михаил Иванович, оторвав глаза от мастера, заговорил о том, что с детства был воспитан в чистой вере и с отвращением относился к чародейству. Главное обвинение было — в волхвовании. Но он не верил в возможность оправдания, поэтому речь его была не страстна и не убедительна. Иван Васильевич со скукой пропускал его слова мимо ушей.

Князь Воротынский хотел скорее умереть. Он видел в смерти исполнение обета. Предопределённость смерти примиряла его со всем, кроме пытки. Он думал, что у него сильное сердце, он долго не потеряет сознания от боли.

— Наложи, — уныло произнёс Иван Васильевич.

Старик, валявшийся на загаженной скамье, мучил его неразумной жалостью. Иван Васильевич не мог себе позволить поддаться ей. Он вспомнил своё послание Сигизмунду, написанное от имени Воротынского, — о том, что и Адам в раю не был свободен... Свобода воли государя мнима. Наибольшую свободу он испытывал в состоянии злобы, оно удивительно совпадало с тайными намерениями окружавших его людей, они понимали гневного государя лучше, чем доброго. Как будто это была их злоба, а он только провозглашал её... Иван Васильевич сумел возненавидеть старика на лавке. Только зрачки его дрожали, когда пыточный мастер наложил клещи на запястье Воротынского.

Тот сказал: «А!» — как ребёнок, которому вытягивают занозу, и он предупреждает: больно, больно! И в то же время: тяните, я пока терплю, только недолго! Второй такой же негромкий возглас внезапно перешёл в старческий визг. Иван Васильевич, привыкший к дурному реву здоровых мужиков, который говорил не только о страдании, но и о силе глотки и желания жить, весь передёрнулся.

110