Цари и скитальцы - Страница 103

103

Два месяца они мотались по стране, где замордованное население давно уже не понимало, кто им правит и чей грабёж считать законным. Помещик Арендт Дуве выставил гофлейтам вдоволь пива. Поскольку военных действий не ожидалось, они отвели душу, не жалея печени и почек. Вот почки-то — чьи-то выносливые почки с огромными лоханками, работавшие как насос почки спасли гофлейтов.

После полуночи один усталый мочевой пузырь не выдержал давления, подал сигнал тревоги, и человек, дурной со сна, но с бессознательным проворством привычного насильника сумевший развязать штаны, блаженно привалился к забору мызы.

У человека болели лоб, волосы и глаза. Ресницы обметало инеем, смотрелось плохо, мутно. Гофлейт различал только бревенчатый забор, господский дом под черепицей, людскую ригу, похожую на стог до неба... Гофлейту хотелось на простор. Заправив всё, что надо, он вышел за ворота в поле.

Луна бродила между облаками, как блудная девица в военном лагере. Чёрные облака минуты на две покрывали её и отпускали, насытившись её негреющим, лукавым светом. Избыток света изливался на снежные поля, такие металлически зелёные, что рот гофлейта связало как бы медной окисью. Подумалось о смерти...

Десяток его товарищей уснули прямо в поле, привалившись к ограде мызы, словно к печке. Насыщенная жиром пивная кровь грела их. Гофлейт подумал о бесприютной жизни, о своей гнусной работе наёмного убийцы, поднял глаза к лунно клубящемуся горизонту и узрел волков.

Волки по правилам флангового охвата шли к мызе Ниенгоф. Луну как раз накрыло очередное облако и что-то долго не выпускало, мучило. Когда она с трудом освободилась, на волчьих шкурах блеснуло серебро. Волки уже не крались — летели к мызе. Гофлейт сообразил, что перед ним всадники. Ужас перед блеском их сабель выбил из него короткий вопль. Но и его было довольно, чтобы проснулся самый молодой в отряде — юноша трубач. Он тоже спал снаружи из подражания старшим.

Труба спала при нём, греясь на его груди. Он с сонной нежностью прижал её к губам, и над заснеженной ночной страной раздался мелодичный, сбивчивый сигнал — то ли к атаке, то ли в дальнюю дорогу зовущий спящих... В нём слышалась мелодия любовной песни.

Тут самый проворный русский легко снёс трубачу закинутую голову.

Всё это — правда, записанная одним свидетелем медленной гибели Ливонии. Он, Рюссов, не любил гофлейтов: «Не резон сажать дурака на яйца...» Оставляя в стороне вопрос, резон ли сажать на яйца умного, следует возразить, что дело своё гофлейты знали. Очнувшись, они огнём остановили русских, произвели вылазку с обходом и даже захватили двух пленных, убив под ними лошадей.

Русские отступили, исчезли в лунной и снежной дымке. Гофлейты допросили пленных. Те рассказали об осаде Виттенштейна. Гофлейты ужаснулись своей беспечности и по оврагам, по ивняковым зарослям подались к Ревелю, где должен был ждать их Клаус Тодт. В дороге они припомнили, что накануне слышали пальбу в стороне Пайды, но решили, что это комендант Бойе из уважения к королю Юхану салютует шведским пушкам, ползущим по Виттенштейнской дороге...

...Русские пушки начали стрелять с утра первого дня творения — в понедельник. От щедрой пороховой отдачи дрожала мёрзлая болотистая почва. Пушкари честно отрабатывали свои четыре рубля в год и осьмину ржи. Железные капли долбили камень стен, деревянные станины под пушками осели в снег и грунт, выдавливая ржавую водицу. Крашеные сермяги пушкарей покрылись копотью и мокли изнутри. Досужие посошные, вместе с лошадьми приволокшие сюда пушки, считали в стороне, во сколько обойдётся государю этот гром. Известно, что кузнец выделывает за день восемь ядер.

Сколько дней жизни кузнецов по всей России вколотят пушкари в непробиваемые стены замка? Посошные запутались в счёте и подрались, как водится, за истину.

Тем временем Григорий Колычев, глава Стрелецкого приказа, велел пристреливать отдельные участки на стенах и башнях замка. Он перед тем долго беседовал со своим родичем Василием Ивановичем. Стрельцы сделали надёжные упоры, били наверняка. К вечеру прогалы с разбитыми зубцами были пристреляны так, что стоило там появиться железной шапке, как её прошивала нуля. Стрельцы за ужином пили горячее вино, а двух десятников водили в шатёр к Умному.

Пушки — Медведь, Троил и Аспид — долбили стену в понедельник, вторник и среду. Крошилась и осыпалась черепица перекрытий, обвально сыпались зубцы, от валунов отскакивали острые отщепы. Во вторник на сочленении стены с угловой башней наклюнулось обрушение. Огонь перенесли туда.

Пока над башнями стояла, оседая на закате, кирпичная пыль, людям казалось, что штурм не скоро. Они присмотрелись к стенам, и их перестала ужасать сердцестремительная высота. Но в четверг, когда головы объявили сбор, многие стеснились в предчувствии слишком скорой, сегодняшней, гибели и чужая, мёрзлая, уплывающая из-под ног земля вдруг показалась им милой во всякой своей подробности. Хотелось, например, долго ходить по камышу. Он серо-золотыми звонкими метёлками усеял болото возле Виттенштейна и склоны рва. Когда идёшь через болото на лыжах — ртах, — камыш ненавязчиво путается под ногами и сипит. В его сипенье слышится не то что звон, а как бы мягкое касание серебра по серебру: «сы-зы, сы-зы...» Вот воеводы погонят наших в ров, и там тоже будет это «сы-зы», только неслышное за громом пищалей из выносной стрельницы. Государь пожалел на неё ядер.

Отобранные Григорием Колычевым стрельцы расположились у своих опор. Головы и воеводы с большим сомнением смотрели на стену: обрушенная на треть, она совсем не выглядела доступной, с неё ещё лететь и лететь. Внутри замка была ещё одна стена с трёхъярусной тюремной башней и непробиваемый донжон с крутыми скатами...

103